Материалы по этнографии

1. РАЗДЕЛ. «РУССКАЯ ИЗБА»

Текст для диктанта

Ни одна сказка не обходится без избушки на курьих ножках. Деревянная избушка стала одним из символов старой Руси. Вид, который имела русская избушка, очень отличается от того, как ее изображали в сказках. Своим видом она напоминала землянку: уходила на треть в землю. Сделана была изба из бревен.

При строительстве избы ее ориентировали по частям света. В дальнем ее углу размещали красный угол или, как его еще называли, передний угол в избе. Клеть – основоположница избы. Это строение из дерева или камня, где люди жили в летнее время. Именно клеть положила начало строительству национальной русской избы. Клеть устанавливали на грунте, столбах, которые представляли из себя прообраз фундамента.

Чтобы утеплить избу, прокладывали бревна мхом. Так и называли такую избу: изба во мху. Технология укладки бревен была особенная, дерево выбирали заранее и тщательно. Русская земля всегда была богата на качественную древесину.

Вот и жили в старину в таких избах Илья Муромец и Баба Яга. Времена прошли, а строительство деревянных домов не утратило своей популярности и по сей день.

(151 слово)

Текст для диктанта

Что такое «красный угол»?

Красный, или передний, угол располагался по диагонали от печи. В нем размещались иконы. Они встречали каждого, кто входил в избу. Место под иконами считалось почетным. Сюда приглашали сесть самых уважаемых гостей. Отсюда выражения «сидеть под образами», а также «сесть повыше» (ближе к красному углу).

Цветовая гамма крестьянского дома была небогатой. Свежеобструганные, тщательно вымытые бревна имели натуральный цвет древесины – сначала светлый, а со временем более темный. Деревянная мебель сливалась по цвету со стенами и полом. Цветовое разнообразие в интерьер вносили занавески, скатерть, полотенца. Но их орнамент чаще всего содержал два цвета – белый и черный или красный.

Вот почему угол, где находились цветные иконы, убранные золочеными окладами и вышитыми полотенцами, постоянно освещенный горящей лампадой, не мог не привлечь внимания любого входящего в комнату.

Красный угол был важнейшим местом в избе ещё и потому, что там человек общался с Богом. Именно сюда обращал человек свои взоры и устремления и в радости, и в горе.

(155 слов) (Из книги «Все обо всем)

Тексты для чтения (чтение вслух, устное изложение)

Текст №1

Есть старинное предание, будто мир начался с дерева. Ствол его – ось вселенной, корни в землю-матушку ушли, а крона рассыпалась звездами в поднебесье. Деревня – деревянный мир, с дерева начинается, им строится, обогревается, дышит.

В глазах наших предков изба была самой настоящей Вселенной – с небом (Правь), землей (Явь), «нижним миром» (Навь) и сторонами света. При этом со сторонами света связывались определенные понятия. Восток и юг для наших предков символизировали солнечный восход, «красную» весну; полдень – «красное» лето, жизнь, тепло. На юге располагалось Мировое Древо, близ вершины которого помещался Ирий – обитель Богов, света, добра. Напротив, запад и север прочно ассоциировались с «гибелью» солнца, смертью, холодом, мраком, лютой зимой, темными богами.

Всякий разумный человек стремился расположить и обустроить свое жилище таким образом, чтобы силам зла, смерти, холоду было как можно труднее проникнуть внутрь. И наоборот, чтобы двери были настежь распахнуты навстречу добру, жизни, свету. Избы славян были непременно обращены дверью на юг. Понятно теперь, что причина за этим крылась более глубокая, нежели просто желание осветить жилище.

Печь в ту эпоху ставили в противоположной от входа стороне. То есть там, откуда в любой миг могла подкрасться беда: холод, мрак, зло. Печь ставили в северном углу в качестве неодолимой преграды на пути сил смерти и зла, стремящихся ворваться в жилье. Печь была вторым по значению «центром святости» в доме – после красного, Божьего угла, а может быть, даже и первым; не случайно же родилось в народе выражение «начать от печки», то есть с самого начала.

Красный угол (он же «большой», «святой», «Божий») располагался в южной и юго-восточной части помещения. Это было непреложное правило. «Краше ясного солнца, яснее ясного месяца – красный угол».

Полную информацию смотрите в файле. 

МБОУ «Сенокосненская школа-детский сад»

Раздольненского района Республики Крым

МАТЕРИАЛЫ ПО ЭТНОГРАФИИ

содержат тексты для диктантов,

тексты для чтения вслух, устного изложения.

Можно использовать для внеклассного

мероприятия.

Подготовила

Старикова Галина Станиславовна,

учитель русского языка и литературы

МБОУ «Сенокосненская школа-детский сад»

Раздольненского района Республики Крым

с.Сенокосное,2015г.

Содержание

1.Русская изба

2.Русский костюм

3.Русская кухня

4.Праздники

1.РАЗДЕЛ. «РУССКАЯ ИЗБА»

Текст для диктанта

Ни одна сказка не обходится без избушки на курьих ножках. Деревянная избушка стала одним из символов старой Руси. Вид, который имела русская избушка, очень отличается от того, как ее изображали в сказках. Своим видом она напоминала землянку: уходила на треть в землю. Сделана была изба из бревен.

При строительстве избы ее ориентировали по частям света. В дальнем ее углу размещали красный угол или, как его еще называли, передний угол в избе. Клеть – основоположница избы. Это строение из дерева или камня, где люди жили в летнее время. Именно клеть положила начало строительству национальной русской избы. Клеть устанавливали на грунте, столбах, которые представляли из себя прообраз фундамента.

Чтобы утеплить избу, прокладывали бревна мхом. Так и называли такую избу: изба во мху. Технология укладки бревен была особенная, дерево выбирали заранее и тщательно. Русская земля всегда была богата на качественную древесину.

Вот и жили в старину в таких избах Илья Муромец и Баба Яга. Времена прошли, а строительство деревянных домов не утратило своей популярности и по сей день.

(151 слово)

Текст для диктанта

Что такое «красный угол»?

Красный, или передний, угол располагался по диагонали от печи. В нем размещались иконы. Они встречали каждого, кто входил в избу. Место под иконами считалось почетным. Сюда приглашали сесть самых уважаемых гостей. Отсюда выражения «сидеть под образами», а также «сесть повыше» (ближе к красному углу).

Цветовая гамма крестьянского дома была небогатой. Свежеобструганные, тщательно вымытые бревна имели натуральный цвет древесины – сначала светлый, а со временем более темный. Деревянная мебель сливалась по цвету со стенами и полом. Цветовое разнообразие в интерьер вносили занавески, скатерть, полотенца. Но их орнамент чаще всего содержал два цвета – белый и черный или красный.

Вот почему угол, где находились цветные иконы, убранные золочеными окладами и вышитыми полотенцами, постоянно освещенный горящей лампадой, не мог не привлечь внимания любого входящего в комнату.

Красный угол был важнейшим местом в избе ещё и потому, что там человек общался с Богом. Именно сюда обращал человек свои взоры и устремления и в радости, и в горе.

(155 слов) (Из книги «Все обо всем)

Тексты для чтения (чтение вслух, устное изложение)

Текст №1

Есть старинное предание, будто мир начался с дерева. Ствол его – ось вселенной, корни в землю-матушку ушли, а крона рассыпалась звездами в поднебесье. Деревня – деревянный мир, с дерева начинается, им строится, обогревается, дышит.

В глазах наших предков изба была самой настоящей Вселенной – с небом (Правь), землей (Явь), «нижним миром» (Навь) и сторонами света. При этом со сторонами света связывались определенные понятия. Восток и юг для наших предков символизировали солнечный восход, «красную» весну; полдень – «красное» лето, жизнь, тепло. На юге располагалось Мировое Древо, близ вершины которого помещался Ирий – обитель Богов, света, добра. Напротив, запад и север прочно ассоциировались с «гибелью» солнца, смертью, холодом, мраком, лютой зимой, темными богами.

Всякий разумный человек стремился расположить и обустроить свое жилище таким образом, чтобы силам зла, смерти, холоду было как можно труднее проникнуть внутрь. И наоборот, чтобы двери были настежь распахнуты навстречу добру, жизни, свету. Избы славян были непременно обращены дверью на юг. Понятно теперь, что причина за этим крылась более глубокая, нежели просто желание осветить жилище.

Печь в ту эпоху ставили в противоположной от входа стороне. То есть там, откуда в любой миг могла подкрасться беда: холод, мрак, зло. Печь ставили в северном углу в качестве неодолимой преграды на пути сил смерти и зла, стремящихся ворваться в жилье. Печь была вторым по значению «центром святости» в доме – после красного, Божьего угла, а может быть, даже и первым; не случайно же родилось в народе выражение «начать от печки», то есть с самого начала.

Красный угол (он же «большой», «святой», «Божий») располагался в южной и юго-восточной части помещения. Это было непреложное правило. «Краше ясного солнца, яснее ясного месяца – красный угол».

Непременным элементом новоселья поныне остается застолье. Традиция собираться вместе за столом уходит корнями в далекое, дохристианское прошлое. Каждый предмет, поставленный на стол наших предков, имел особое обрядовое значение и никогда не появлялся случайно. Застольный этикет наших предков был очень строг. Сидеть за столом и вести себя нужно как в церкви. Каждый имел свое место за столом. Во главе стола – хозяин. Вставать на столешницу считалось святотатством, избегали класть на нее предметы, не относящиеся к еде. Стол – это ладонь Бога, протянутая человеку. Хлеб и соль ставили на самое почетное место. Недаром существует пословица: «Хлеб на стол, так и стол – престол, а хлеба ни куска, так и стол доска». Перед едой молились, во время трапезы сидели чинно, о пустяках не разговаривали.

Приходили к застолью не с пустыми руками: все несли хлеб-соль, чтобы он никогда не переводился на новом столе, чтобы не оскудела «Божья ладонь».

Особое значение придавалось самому первому гостю. Первым человеком, заглянувшим в новую избу, обязательно должен быть кто-то домовитый, хозяйственный, добрый и щедрый – ни в коем случае не «лиходей» и не горе-хозяин, у которого все валится из рук.

Окончательно освоенной, «освященной», полностью «прирученной» и обжитой изба считалась лишь после того, как в ней совершалось одно из ключевых событий жизненного цикла: рождение, смерть или свадьба. Именно к этим моментам языческого освящения в позднейшую эпоху приурочивали и христианское освящение, происходившее, таким образом, иногда через несколько лет после постройки избы. Только с этого времени новый дом становился воистину Домом, в котором, согласно пословице, «и стены помогают».

Текст №2

Русская изба – это Россия в малом

Настоящие русские избы дошли до нас благодаря многовековой верности крестьянства заветам старины. Те заветы, как и принципы духовной жизни, по сути своей оставались неизменны на протяжении веков: в Боге нет никакой перемены.

Русская изба – это Россия в малом. Ее судьба во многом схожа с судьбой русского человека: когда-то самобытная, ладная и добротная, изба превратилась со временем в обезличенную смесь понятий….. Утрачено чувство гармонии. Внешнее украшательство и нарочитый декор пришли на смену строгой соразмерности частей и целого…

Понятие «русская изба» содержит не только архитектурные приемы строительства, но и образ жизни, систему эстетических и этических взглядов, вскормленных русской землей и христианским мироощущением ее народа.

В русской избе слились воедино «вся жизнь, все сердце и весь разум» Древней Руси; в ней «почти каждая вещь через каждый свой звук говорит нам знаками о том, что здесь мы только в пути…». Испокон веков строили на Руси «по старине», «по чину», «по образу и подобию». Чтили думы своих предков и себя укрепляли ими. Суть этого мастерства: единство пользы и красоты. Одно без другого не существовало. Полезным и красивым считалось лишь то, что способно совершенствовать жизнь человека. Мелочей, второстепенных вещей и явлений не существовало ни в искусстве, ни в быту.

Красота смысловая – не просто красота линий и форм. «Все наши коньки на крышах, петухи на ставнях, голуби на князьке крыльца, цветы на постельном и тельном белье вместе с полотенцами носят не простой характер узорочья, это великая знаковая эпопея исхода мира и назначения человека. Конь как в греческой, египетской, римской, так и в русской мифологии есть знак устремления, но только один русский мужик догадался посадить его себе на крышу, уподобляя хату под ним колеснице. Ни Запад, ни Восток, взятый вместе с Египтом, выдумать этого не могли, хоть бы тысячу раз повторили своей культурой обратно. Это чистая черта Скифии с мистерией вечного кочевья. «Я иду к тебе, в твои лана и пастбища», – говорит наш мужик, запрокидывая голову конька в небо». (С.Есенин.)

Возрождение древнерусских строительных традиций как частицы всеобщей мудрости жизни основывается не на слепом копировании объемов и деталей, а на осмыслении содержания архитектурных образов. Целостный мир русской избы правомерно назвать целительным: смысловой корень обоих слов един. Этот мир помогает нам понять, сколь далеко, без пользы и устойчивой радости, ушли мы от нужной жизни. Утомленные обезличенными образами современной цивилизации, мы острее сознаем целебную, «выравнивающую» силу естественно-простой красоты, своего «душевного отечества», в котором кроется правда жизни.

Бревенчатая изба гениальна в своем русском воплощении: «никакого наружного блеска, все просто, все прилично, все исполнено внутреннего блеска, который раскрывается не вдруг; все лаконизм, каким всегда бывает чистая поэзия». (Н.В.Гоголь)

2.Раздел «Русский костюм»

Тексты для чтения

Текст №1

Из чего же состоял гардероб древних русичей? Прежде всего одежда строго делилась на повседневную и праздничную. Она различалась и качеством материала, и цветовой гаммой. Интересно, что мужская и женская одежда по своим конструктивным и композиционным особенностям имели определенную общность.

Основными видами одежды были рубаха и порты, причем у знати это была нижняя одежда, у народа – основная. Чем богаче человек, тем многослойнее был его костюм. Можно сказать, что рубаха – это древнейшая из одежд, ибо ее название восходит к древнему слову «руб», т.е. «самый грубый». Длина рубахи, материал, из которого она сшита, характер орнаментов определялись социальной принадлежностью и возрастом. Длинные рубахи носили знатные и пожилые люди, более короткие – другие сословия, так как в отличие от размеренной и неторопливой жизни князей и бояр будни трудового народа бели наполнены тяжелой работой, и одежда не должна была сковывать движений. Рубаху носили навыпуск и обязательно с поясом. Если человек не надел пояс, то говорили, что он распоясался. Праздничные рубахи знати шились из дорогих тонких полотен или шелков ярких цветов и украшались вышивками. Несмотря на условность узора орнамента, многие его элементы имели символический характер, они как бы охраняли человека от сглаза и напастей. Украшения были «навесными» – съемными: богато расшитые золотом, драгоценными камнями и жемчугами воротники-ожерелья и зарукавья – манжеты.

Порты, суженные у щиколотки, шились из холстины, знатные мужи сверху надевали еще одни – шелковые или суконные. Они стягивались на поясе шнурком – гашником (отсюда и выражение «держать что-то в загашнике»). Порты заправлялись в сапоги из цветной кожи, часто расшитые узорами, или обертывались онучами (куски полотна 2,5 метров), и на них надевались лапти, в ушки которых продергивались завязки – оборы, ими и обвивались онучи. В нашем представлении все лапти одинаковы. Но это не так. Лапти были толстые и тонкие. Темные и светлые, простые и сплетенные узорами, были и нарядные – из подкрашенного разноцветного лыка.

Верхней одеждой были свита, кафтан и шуба. Свита надевалась через голову. Она была сшита из сукна, с узкими длинными рукавами, обязательно закрывались колени, и подпоясывалась широким поясом. Кафтаны были самого различного вида и назначения: повседневные, для верховой езды, праздничные – сшитые из дорогих тканей, замысловато украшенные. Обязательной частью мужского костюма был головной убор, летом – кожаный ремешок, а зимой – самые разнообразные шапки: кожаные, войлочные, меховые. На Руси женщины обязательно закрывали голову повойником, сорвать головной убор считалось страшнейшим оскорблением (опростоволоситься – значит опозориться). Девушки заплетали волосы в косу или носили их распущенными, подхваченными лентой, тесьмой или обручем из кожи, бересты, обтянутым разноцветной тканью. А дочери Ярослава Мудрого, изображённые на фреске Софийского собора, бывшие наверняка модницами, носили конусовидные шапки, а под ними убрус – белый или цветной платок, сложенный треугольником. Он закалывался под подбородком, а его концы, расшитые золотыми узорами с жемчугами и драгоценными каменьями, ниспадали на грудь.

Текст №2

Наиболее древний и наиболее разнообразный из русских народных костюмов – «южно-великорусский» костюм, бытовавший в Рязанской, Воронежской, Тамбовской, Тульской и Орловской губерниях. В каждой из этих губерний он разнился колоритом, вариациями орнамента и украшением отдельных частей. Большое разнообразие народной одежды в южных районах объясняется частым перемещением населения: то под натиском кочевников, то после образования Московского государства. В результате тесно переплелись между собой и древние обычаи, и умения многочисленных славянских и кочевых племен – поэтому-то так богаты яркими, сочными красками, затейливыми вышивками и украшениями одежды женщин из южнорусских областей.

С незапамятных времен на Руси многовековым укладом деревни было установлено, что и когда надо надевать. Праздничный костюм шился для воскресных дней и престольных праздников, будничный – для работы дома, в поле и в лесу; обрядовые делились на предсвадебные, свадебные и погребальные – «горемычные». Кроме того, различалась одежда по возрастному признаку и по семейному положению: девичья и для молодой женщины (до рождения первенца), для женщины зрелого возраста и старушечья. Нарядно одевались и в трудовые праздники: день первой борозды, день выгона скота, день начала сенокоса и жнивья.

Одна из наиболее характерных черт русской народной одежды – многослойность, которая придавала женской фигуре скульптурную монументальность. Одежда как бы лепилась из нескольких простых объемов, и каждый ее вид частично закрывался другой, выделяясь разномасштабными орнаментами. Из-под широких рукавов шушпана (нагрудника), заканчивающихся узорной тканой каймой с крупным узором, виднелись рукава с более мелким рисунком, затем передник с фризовым узором, а из-под передника и шушпана – рубаха с богато орнаментированным нижним краем, и все вместе эти отдельные части составляли единый гармоничный ансамбль. Пластика объемов еще больше подчеркивается фактурой и цветом материала – отбеленного холста и домотканого сукна.

Холст вообще играет очень большую роль не только в самой одежде, но и в многочисленных обрядах, сопровождающих жизнь крестьянина с рождения и до самой смерти. Так, на крестинах мать младенца дарила бабке-повитухе три аршина холста «кашу накрывать», а молодая жена в момент начала жатвы бросала холстины на первый сноп свекрови, а та в свою очередь одаривала ее ситцем на шубку. Вышитые холщовые полотенца – необходимые принадлежности любого обрядового праздника, кроме того, они являлись драгоценным желанным подарком. Холст начинали ткать с ноября месяца ежедневно всю зиму с раннего утра и до поздней ночи. Вместе со взрослыми трудились и девочки 11-12 лет.

Издавна основой основ любого русского костюма являлась длинная, туникообразная, с широкими рукавами рубаха. Кроилась она из прямоугольных кусков холста, а на плечи нашивались цветные «полики» – прямоугольные или клиновидные вставки. Заготавливая ткань, мастерица учитывала форму будущей вещи и места для вышивки, она искусно распределяла поперечные полоски «затканки» на холсте: сначала широкие и частые, затем все уже и реже и, наконец, они переходили в верхней части в белое поле ткани.
Яркие, нарядные вышивки в старину играли роль оберега, поэтому были четко определены места их расположения: «ошивки» ворота и запястья, плечо и низ рубахи, поле рукавов. Интенсивно расшитые, эти места как бы защищали человека от злых сил. Для вышивки использовали лен, коноплю, шерсть, окрашенные отварами трав и кореньев, кроме того, разноцветные шелка, золотые и серебряные нити. Старинные швы: роспись, набор, гладь, полукрест – определяли характер узора вышивки и связь ее со структурой ткани. В орнаментах отражались явления, тесно связанные с жизнью крестьян: смена времен года, обильный урожай, цветущие деревья и растения, фигуры женщины – прародительницы всего живого, кони, птицы, небесные светила – солнце и звезды. Древние простые узоры из поколения в поколение под руками искусных мастериц обогащались новыми техническими приемами, а вместе с тем и передавали круг узоров, применяемых только в данной местности. Для украшения рубах использовались и кусочки различных тканей, особенно кумачовые, которые тоже заполнялись вышивкой, как и основная ткань. Этот старинный способ украшения одежды применялся еще в боярском костюме, когда кусочки драгоценных заморских тканей, оставшиеся от раскроя больших одежд, или уже сношенных, нашивались как украшение на вновь сшитое платье. Кроме тканых, вышитых узоров, инкрустации тканями, использовались разноцветные «травчатые» ленты, вьюнки, кружева, блестки, золотые и серебряные галуны и позументы. Все это декоративное богатство руками талантливых вышивальщиц превращалось в драгоценное произведение искусства.

Украшались даже «горемычные» рубахи, причем и здесь соблюдались каноны в использовании узоров и цвета. Так при трауре по родителям носили белые рубахи с белой вышивкой, а по детям – с черной, исполненной крестиком и набором. Без всяких «украс» были рубахи только у женщин-вдов, которые они надевали при совершении обряда «опахивания». Женщин-вдов собирали со всей деревни, и они босиком, простоволосые, одетые только в холщовые рубахи, должны были сохой опахать землю вокруг деревни для защиты ее от холеры и падежа скота.

Рубаха использовалась во всех случаях в жизни русской женщины и, выдержав испытание временем, пройдя через века, свободно вошла в наш гардероб в виде разнообразных цельнокроеных платьев и блузонов. Но в старинном костюме рубаха редко носилась отдельно, чаще всего в северных и центральных районах России сверху надевался сарафан, а в южных – понёва. Понёва – это вид юбки, состоящей из трех полотнищ шерстяной или полушерстяной ткани, стянутых на талии плетеным узким пояском – гашником; ее носили только замужние женщины. Понёва была круглая, то есть сшитая, или распашная, состоящая из отдельных полотен. В основном понёвы были темно-синего, темно-красного, реже – черного цвета. Темное ее поле разделялось клетками, причем их цвет и размер зависели от традиций той губернии, села или деревни, в которых ткались понёвы. Понёвы, так же как и рубахи, делились на праздничные и повседневные. Будничные отделывались по низу узкой домотканой полоской тесьмы или полосками кумача. В праздничных же понёвах большое внимание уделялось «клаже» – так называлась нашивка по подолу, в которой максимально использовалось все богатство отделки: многоцветная вышивка, позумент, мишурное кружево из золоченых и серебряных ниток, травчатые ленты, вьюнки, блестки, стеклярус и бисер. У круглых понёв швы служили не только для соединения отдельных частей, но и как дополнительная отделка. Пояс – «покромка» – ткался на станке из разноцветных шерстяных ниток, концы его распушивались, и среди нитей вплетались нитки бисера.

Поверх рубахи и понёвы надевали передник – «занавеску», завязывавшуюся сзади тесемками – «мотузками». Интенсивность цвета и декоративность орнамента постепенно усиливаются сверху вниз, они создавались за счет вставок из яркого ситца, полос узорного ткачества и вышивки, лент, кружев, бахромы и блесток.

Завершал ансамбль шушпан из шерстяной, полушерстяной или холщовой ткани с очень деликатным украшением: в основном соединительные швы и окантовка вышивкой красным узором. Многочисленные пуговицы, металлические ажурные и с рисунком, стеклянные и простые использовались не только для застёжки, но и включались в декоративный ряд украшений. Необходимой частью костюма были и цветные широкие пояса. Девушки к поясу привешивали сшитые из различных лоскутков нарядные сумочки «для гостинцев».

Ноги обертывали онучами из белого «свейского» сукна или холста и надевали лапти, плетенные из вязового или липового лыка, или чулки белой шерсти, «вязаные в одну спицу», и кожаные башмаки – коты, которые для украшения фигурно пробивались медной проволокой спереди и сзади.

Не последнее место в костюме занимали различные украшения. В большом количестве надевались на шею ожерелья из жемчуга, граната и гайтаны – низанные из бисера, янтарные бусы, приносившие, согласно поверью, здоровье и счастье, ожерелья из цепей. Большой любовью пользовались крупные серьги «голубцы» и более мелкие, изящные. Своеобразным украшением были и нежные, легко подвижные «пушки» – шарики, сплетенные из гусиного пуха, которые носились вместе с серьгами.

Несмотря на живописное многоцветие, цельность всего ансамбля достигалась, главным образом, гармонией цветовых сочетаний и соотношений. Чувство меры – это одно из самых ценных свойств народного творчества.

Текст №3

Каким был костюм у женщин на Древней Руси? Находки археологов, старинные летописи помогают нам восстановить, из каких тканей шились одежды, как и чем они украшались. Посмотрим, что выкладывали на свои прилавки купцы киевские, по селам и деревням – голосистые “коробейники”.

А вот что: лен и шерсть самого разного качества, грубую холстину, сермягу и армячину, тонкое сукно и тонкое полотно, выбеленное или цветное – крашенину; дорогие привозные ткани: камку и тафту (шелковые узорные ткани), бархат рыжий (с тисненым узором), петельчатый и золотный (шитый золотом), парчу аксамит (расшитую золотыми узорами) – все они носили общее название паволоки. Зато меха, дорогие и дешевые, были свои. Самые дорогие – горностай и бобер, куница и соболь, подешевле – рысь и барс, лиса и белка, самые дешевые – овчина и медведь, волк и заяц. Были припасены у купцов и драгоценные камни: алмазы и смарагды, яхонты и сапфиры, радужные стекла, многоцветный бисер, мелкий речной и крупный гурмыжский (иранский) жемчуг, ожерелья, бусы и пронизки.

Русский костюм чрезвычайно многообразен. Это и понятно. Множество этнических групп отличались друг от друга не только говором, способом строить и украшать свои жилища, обычаями, обрядами, песнями, но и одеждой. Более того, свои отличия в одежде имели жители не только каждой губернии, уезда, волости или села, но и каждой деревеньки.

Текст №4

Для всей территории России характерны две резко различающихся категории головных уборов. Девичьи, оставляющие открытыми волосы и теменную часть головы, имели форму венка-обруча или повязки. Женские головные уборы были разнообразны, но все они полностью скрывали волосы, которые по народному поверью обладали колдовской силой и могли навлечь несчастья.

Основу всех разновидностей южнорусских головных уборов типа «сороки» составляла сшитая из простёганного холста, уплотнённая пенькой или берестой твёрдая налобная часть, надеваемая непосредственно на волосы. В зависимости от формы, плоской или имитирующей отходящие назад рога, она именовалась кичкой или рогатой кичкой. Именно эта деталь придавала всей конструкции ту или иную форму, получавшую своё завершение при помощи верхней части – своего рода чехла из кумача, ситца или бархата – сороки. Затылок покрывала прямоугольная полоса ткани – позатылень. Вокруг названных трёх элементов создавался сложный по составу и многослойный головной убор. Иногда он включал в себя до двенадцати частей, а его вес достигал до пяти килограммов.

Текст для диктанта (однородные и обособленные члены предложения)

Цвет, орнамент, символика приобретали особый смысл в русских национальных костюмах. Это и пристрастие к красному и белому цвету, и орнаменты: цветы, птицы, древо жизни, ромбы. Белый и красный цвета – это символ чистоты и радости. В красном цвете русские видели много значений. Девушки в весенние праздники надевали красные сарафаны. Красный цвет входил в костюмы невест южнорусских земель. Со времён Древней Руси «красный» – красивый, весёлый, а потому праздничный, нарядный. В русском фольклоре мы встречаем выражения: весна красна, красна девица, красна красота (о красоте девушки). Красный цвет был связан с цветом зари, огня, всё это связывалось с жизнью, ростом, солнцем-миром.

Проходя по музейным залам мимо полотен известных русских художников: Аргунова, Венецианова, Крамского, Малявина, Серебряковой, – невольно останавливаешь взгляд на тех картинах или портретах, на которых кисть живописца запечатлела персонажи в народных костюмах. Яркая, красочная гамма рубах, сарафанов, понёв, шубок, головных уборов... В них отражено представление народа о красоте и гармонии окружающего мира.
На картинах, запечатлевших женщин, девушек на полянах, в лесу, на жнивье, зримо видна неразрывная связь народной одежды с родной природой.

(169 слов)

3.РАЗДЕЛ. «РУССКАЯ КУХНЯ»

Тексты для диктанта

Текст №1

Большое влияние на русскую кухню оказало православие. По православному календарю более двухсот дней в году считались постными, когда было запрещено употребление мясных и молочных продуктов, а также, по большей части, рыбы и масел. Естественно возникало стремление расширить разнообразие постного стола за счёт большего использования растительных продуктов – зерновых, овощных культур, грибов, лесных ягод и трав. Известно, что овощи (капусту, редьку, репу, горох, огурцы) готовили и употребляли по отдельности друг от друга, то есть никогда не смешивали, поэтому салаты никогда не были свойственны классической русской кухне.

Пищу на Руси приготовляли в основном варкой или выпеканием в печи, жарили очень редко. Исключалась также совмещённая или двойная обработка: предназначенное для варки только варили, для выпекания только пекли. Тепловая обработка заключалась в бесконтактном с огнём нагреве в русской печи на трёх степеней силы огня – «до хлебов», «после хлебов», «на вольном духу». Причём характерно, что температура в процессе готовки никогда не повышалась, а либо держалась на постоянном уровне, либо на остывание. Это следует запомнить при приготовлении исконных русских кушаний в современных условиях. Готовые блюда получались скорее томлёными или тушёными, нежели отваренными. (175 слов)

Текст №2

Ещё один национальный русский продукт – боровая и водоплавающая дичь. Огромные пространства лесов давали возможность добывать в неограниченном количестве рябчиков, тетеревов, глухарей, куропаток, уток, гусей, жаворонков, дроздов.

В средневековой России существовало даже сословное ограничение на употребление определённых видов дичи. Так, например, жареный лебедь считался блюдом княжеским, а вот рябчики и тетерева – простонародным. На некоторые виды дичи вплоть до девятнадцатого века существовал запрет, даже зайцы до конца семнадцатого века считались «нечистыми». Тем не менее изобилие дичи и доступность её для всех социальных слоёв удивляли многих иностранных путешественников.

Существовали, разумеется, и национальные блюда из дичи – в полном соответствии со всеми традиционными кулинарными приёмами. В Домострое упоминаются верченые и шестные, рассольные и полотные зайцы, рябчики, тетерева, лебеди, жаворонки. Есть там и почки заячьи верченые, караваи заячьи, заяц в лапше.

(125 слов)

Тексты для изложения

Текст №1

В формировании русской кухни, как и в любой другой национальной кухне, огромное влияние оказывали природные, социальные, экономические и исторические факторы. Благодаря затяжным русским зимам очень распространилось домашнее консервирование. Готовясь к этому суровому времени года, люди заготавливали соленые огурцы и помидоры, кислую капусту, маринованные грибы и другие овощи и фрукты. Для их хранения использовались специальные помещения – подвалы, в которых заготовки оставались свежими в течение долгого времени. Традиция запасаться на зиму осталась и по сей день, правда, в основном в маленьких городах и селах.

Русская кухня отличается разнообразием и обилием продуктов, которые используются при приготовлении блюд. Рецепты национальных блюд поражают своим огромным количеством. Здесь и выпеченные изделия – пироги и пирожки, калачи и кулебяки, пряники и бублики. И большой ассортимент рецептов из всевозможных круп, например, каша, запеканка, крупеник. В течение многих веков русская кухня развивалась и видоизменялась, в результате люди научились сочетать крупы и другие продукты – овощи, молоко, яйца, творог, рыбу.

Другой особенностью национальной русской кухни считается применение разнообразных видов приготовления продуктов. Изначально готовили только в русской печи, которая существует уже 4 тысячи лет. Специально для нее была создана посуда определенной формы – с округлыми боками (горшок, чугунок). Ведь посуда в печи нагревалась с боков, а не снизу, поэтому бока должны были обладать максимальной площадью, чтобы все содержимое равномерно прогревалось. В печи также запекались целиком куры, гуси, утки, поросята, окорока, мясо большими кусками. Благодаря русской печке на столе преобладали тушеные, вареные, томленые и печеные блюда.

Во времена правления Петра I в кухнях появились плиты и специальная посуда, с помощью которых можно было варить и жарить на открытом огне. Это широко используемые нами и по сей день противни, шумовки и кастрюли. Французскими поварами были введены в рацион знатных людей изысканные соусы. Голландцы поделились своим обычаем жарить мясо. (282 слова)

Текст №2

Справедливо считают, что, засеяв поле, вырастив и собрав хлеб, человек впервые приобрел Родину. На своих землях с незапамятных времен русичи выращивали рожь, овес, пшеницу, ячмень, просо, гречиху. Из них варили зерновые каши: овсяные, гречневые, полбяные, ржаные... Каша была и остается нашим национальным блюдом. Она сопровождает русского человека на протяжении всей жизни: маленьких детей кормят манной кашей, сваренной на молоке, взрослые любят гречневую кашу, кутья является поминальным блюдом.

Кашу считают «праматерью» хлеба. «Каша – матушка наша, а хлебец ржаной – отец наш родной» – гласит русская народная пословица.

С незапамятных времен известно на Руси пресное и кислое тесто. Из простого пресного теста делали колядки, сочни, позже лапшу, пельмени, вареники. Из кислого дрожжевого теста пекли черный ржаной хлеб, без которого и по сей день немыслим русский стол. К X веку появилась пшеничная мука, и ассортимент выпечных изделий резко увеличился, появились караваи, калачи, ковриги, пироги, блины, оладьи и прочая выпечка.

К древнейшим кушаньям нужно отнести и русские овсяные, ржаные, пшеничные кисели. Им не менее 1000 лет. История о том, как кисель спас город, занесена в летопись, известную под названием «Повесть временных лет». Вот о чем поведал летописец Нестор.

X век на Руси выдался тяжелым: шла великая беспрерывная война с кочевыми племенами, которые совершали постоянные набеги на русские земли. Однажды печенеги осадили Белгород. Долго длилась осада, и начался в городе сильный голод. Тогда собралось народное вече, и порешили горожане: лучше сдаться печенегам, чем всем умирать с голода. Но сказал один старец: «Не сдавайтесь еще три дня и сделайте то, что я вам велю». Велел старец собрать со всего города остатки овса, пшеницы и отрубей, приготовить из них цежь для варки киселя, да поискать меду и сделать из него пресладкую сыту. Затем приказал выкопать два колодца и поставить в них кадушки вровень с землей. В первую кадушку налили кисельный раствор, а во вторую медовый напиток. На другой день пригласили горожане нескольких печенегов и привели их к колодцам. Почерпнули ведром из первого колодца, сварили кисель, стали его есть сами, да запивать медовым напитком из второго колодца и угощать печенегов. Подивились те и решили, что кормит русских сама земля. Вернувшись, поведали печенеги своим князьям все, что было, те сняли осаду и пошли от города восвояси. (356 слов)

Тексты для чтения и анализа

Текст №1

Главное называемое и самое ощутимое из отличий русской кухни – ее кислая нотка. Она присутствует во многих закусках (соления, мочения, квашения), супах (рассольник, щи, солянка), приправах (хрен, горчица), ржаном хлебе и даже напитках (квас). Кислый вкус позволяет выступать в качестве средства сокрытия и эмульгации жира (представляете – наваристые щи из квашеной капусты со сметаной, да после поля, и никакого второго в этот день не готовят).

Еще одна изюминка – самый богатый в мире закусочный стол. Все наши соления, заливные, балыки в XIX веке произвели фурор в самом Париже! Поэтому человеку, с русской кухней мало знакомому, следует не объесться с непривычки закусками, дабы и для иных кушаний местечко приберечь.

Такой же (самый богатый в мире) репертуар супов. Одни уха с окрошкой чего стоят! А в Европе почему-то супы считают чем-то вроде старинного, фольклорного блюда (тот же французский буйабесс или шведский суп из лисичек). В Америке же существует расхожее мнение, что супы варят только бедняки и аборигены. Так что хотите поразить воображение иностранца – накормите его наваристым и горяченьким!

Мясо употребляется относительно редко, как правило – приготовленное крупным куском (обычно вареное или тушеное в горшке). Преимущество отдавалось разной птице и дичи, говядина употреблялась редко, чаще уж баранина. Из-за большого количества постных дней гораздо больше мяса употреблялась рыба, а еще чаще – овощи и грибы. Вот рецептов блюд из последних наша кухня знает ну просто великое множество.

Для нашей кухни типичен культ таких полезных и вкусных блюд, как каши – постные и скоромные, молочные и сладкие, рассыпчатые и вязкие. Если правильно соблюсти технологические пропорции и отнестись к процессу с любовью и маслом, то даже из ужаса моих проармейских снов – обычной крупы «дробь 16» (она же перловая) можно изготовить нечто восхитительное. То же самое – ячневая, пшенная, овсяная крупы (не говорю уже о гречневой). Правда, борцы за изящную фигуру как-то склоняют нас к игнорированию каши как класса.

В качестве универсального жира-смазки выступает сметана (у немцев и украинцев – это шпик, у французов – сливочное масло, у итальянцев – масло оливковое). Ею заправляется множество блюд и практически все супы, кроме ухи.

Как таковые десерты в основном представлены выпечкой и блюдами из ягод. Мед употребляется гораздо чаще сахара, а еще чаще – варенье.

Национальным напитком можно считать хорошо заваренный и правильно поданный черный чай или хлебный квас. Отнести ли сюда водку – вопрос дискутабельный и пусть каждый решает его по своему усмотрению. Хотя традиционно российскими большинство серьезных исследователей считают напитки малоградусные (пиво, медовуха, брага, сбитень).

Вот, в принципе, необходимый минимум знаний, с которым можно отправлять чужеземца в кулинарное путешествие по нашей стране. Ну и всем – приятного аппетита и вкусных блюд!

Текст №2

Русская кухня является самобытной и своеобразной. Складывалась она на протяжении все истории Русского государства. Продукты, из которых готовятся кушанья, весьма разнообразны.

Издавна главным занятием русских людей было земледелие, они выращивали различные злаковые культуры, которые и стали основой их рациона. Русская кухня богата всевозможными оладьями, блинами, пирожками, кулебяками и другими подобными блюдами, выполненными на основе дрожжевого теста. Следующей по популярности национальной русской едой является каша, причем, готовить ее могли из разнообразных круп – гречневой, пшенной, овсяной и перловой. Наши предки могли приготовить блюдо даже из застоявшейся каши, например, испечь блины или запеканку, добавив в нее мясо, творог или рыбу по вкусу.

Русская кухня богата всевозможными овощными закусками, первыми и вторыми блюдами, основой для многих из которых является капуста, огурец, репа, брюква и другие овощи. В середине восемнадцатого века рацион наших предков был значительно расширен при помощи завезенных картофеля и томатов, которые сразу же пришлись нашим прадедушкам и прабабушкам по вкусу.

Русская кухня богата не только разнообразными кашами, пирогами, но и консервированными овощами и фруктами. Так, редкий человек никогда не пробовал соленых огурчиков или моченых яблок, которыми так славится Россия.

Вторым, после занятия земледелием, было скотоводство. Поэтому русская кухня весьма многообразна в выборе мясных, а также молочных блюд. Так, например, настоящие блины абсолютно немыслимы без сметаны, которая добавляется также и в любимые русские щи.

Большая часть Российского государства находилась и находится в лесной зоне, поэтому особенностью местной национальной кухни является огромный выбор блюд, приготовленных на основе лесных природных богатств – всевозможной мелкой и крупной дичи, различных грибов, орехов, ягод и, конечно же, меда. Каким только образом не готовится дичь – запекается, жарится, тушится, варится, коптится, консервируется. Всех способов и не перечислишь.

Основные кушанья готовились хозяйками в русской печи, что придавало блюдам особый, несравнимый ни с чем, аромат. И сейчас, чтобы приготовить настоящую русскую еду, повара пользуются специальными духовыми шкафами, которые идентичны русской печи. В качестве посуды используются либо глиняные, либо чугунные горшки, в которых готовится даже русская каша.

В настоящее время русская кухня набирает особую популярность. Особенным спросом пользуются щи, которых известно более пятидесяти видов, а также рассольники и солянки, не имеющих альтернатив ни в какой другой кухне мира.

Текст №3

Во всем мире русская кухня прежде всего ассоциируется с водкой и икрой, винегретом (известным в европейских языках под названием «русский салат») и пирожками.

Следует, однако, отметить, что водка была завезена в Россию из Италии лишь на рубеже XIV-XV веков и довольно долгое время была под запретом, икра была, да и остается, блюдом скорее праздничным, чем повседневным, а винегреты и вообще салаты обогатили русскую кулинарную традицию только в XIX веке, будучи заимствованы из кухонь европейских стран. Так что из всего вышеприведенного списка лишь пирожки могут претендовать на принадлежность к традиционной, исконной кухне русского народа. Изделия из теста издревле занимали в русской кухне одно из ключевых мест. Знаменитый ржаной хлеб, непопулярный в других странах, появился здесь еще в IX-X веке. Примерно тогда же возникли и многие другие известные нам виды русских мучных и хлебобулочных изделий – пироги, блины, сайки, пышки, оладьи и др.

Русская кухня на протяжении своей долгой истории вобрала в себя и творчески переработала множество различных кулинарных традиций – от татаро-монгольской до французской, – став в результате одной из самых разнообразных кухонь мира. Исконно же повседневный стол русичей был довольно скромен: основу питания составляли, помимо мучных изделий, каши, блюда из рыбы, грибов, овощей – мясо использовалось редко (что объяснялось отчасти тем, что большинство дней в году считались постными, и посты соблюдались весьма строго).

Русской кухне не свойственно стремление французской, американской или восточных кухонь к смешению самых разных ингредиентов в одно блюдо: напротив, известные на Руси с десятого века овощи – капусту, редьку, репу, горох или огурцы – готовили и ели – будь то сырые, соленые, вареные или печеные – отдельно один от другого. Даже салаты, завезенные из Европы, вначале делали преимущественно с одним овощем – и так и называли: салат огуречный, салат свекольный, салат картофельный.

Но и на самом раннем этапе русская кухня не была однообразной. Достигалось это за счет применения различных масел (в основном растительных), многообразия способов обработки, как тепловой, так и холодной, а также широким использованием таких пряностей, как лук, чеснок, укроп, перец, петрушка, анис, кориандр или лавровый лист, проникших в Россию – при посредстве Византии – еще в X-XI веках.

Впоследствии же в русскую кухню начинают проникать многочисленные мясные блюда с Востока – сибирские пельмени, среднеазиатские манты, кавказские шашлыки; позднее и русская фантазия внесла свою лепту в мировую сокровищницу мясных рецептов, подарив миру бефстроганов, по иронии судьбы содержащий в своем названии французский корень «беф», но являющийся тем не менее русским изобретением.

С самых древних времен немаловажное место в русском меню занимали жидкие блюда – супы (похлебки, хлебова, навары). И сейчас русский обед – бедный или богатый – немыслим без супа.

Еще одна традиция, которую все привыкли воспринимать как традиционно русскую – послеобеденное чаепитие. Однако чай появился в России только во второй половине XVI века, после присоединения к России Астраханского и Казанского ханства. До того на Руси пили квас, сбитень, из хмельного – медовуху, брагу, пиво, импортируемые в основном из Византии греческие вина.

С XVIII века происходит радикальное размежевание кухни дворянской и кухни простонародной: дворянская кухня европеизируется (отголоском того времени и являются многочисленные французские и немецкие кулинарные термины, встречающиеся в русском лексиконе), считается престижным иметь в числе прислуги повара-француза. Весь восемнадцатый век ознаменован прямым заимствованием иностранных блюд – котлет, сосисок, омлетов, компотов, тех же салатов и супов и многого другого. Лишь после войны с Наполеоном на волне вспыхнувшего вдруг патриотизма у представителей русской знати вновь появляется интерес к русской кухне. Парадоксально, но положительную роль в возрождении исконно русских кулинарных традиций сыграл французский кулинар по фамилии Карем – именно он и его преемники предложили заменить «французскую» систему подачи блюд, когда все блюда выставлялись на стол одновременно, старинным русским способом поочередной подачи, а также отказаться от протертых блюд в пользу более натуральных из цельных овощей, более свойственных русской кулинарной традиции. Но и в это время возрождавшаяся русская традиция проходила французскую «редактуру»: так появились отбивные и многие русские блюда с нерусскими названиями – бифштексы, лангеты, эскалопы и т. п. На это же время – вторую половину XIX века – приходится и начало широкого использования картофеля в качестве гарнира, а также существенное расширение спектра закусок, ставших отныне одним из специфических элементов русского стола.

Текст №4

Как известно, каждая национальная кухня определяется климатическим расположением страны и растениями, произрастающими на этой территории, а также и образом жизни, что опять же следует из климатических особенностей. Так вот, найдя в закромах дачи пару интересных книг издательства 1956 и 1972 года, проведу короткий экскурс по нашей национальной кулинарии и влиянии на нее других культур.

Не буду подробно вдаваться в длинный путь хронологии, скажу только о том, что кулинарные рецептуры, созданные народом, не случайны и не произвольны. Они сложились в результате многовековой эволюции и дают нам прекрасные образцы правильного сочетания продуктов по вкусу, а с физиологической точки зрения – по содержанию аминокислот, минеральных веществ, витаминов, жиров и других пищевых веществ. Такие блюда входят в «золотой фонд» русской народной кухни, являются ее гордостью.

Наряду с этим известны рецептуры блюд, которые в настоящее время совершенно неприемлемы. Поэтому нельзя слепо или из ложного патриотизма воскрешать давно забытые примитивные и малопитательные блюда, в свое время отражавшие нищенский образ жизни крестьянина дореволюционной России, например, тюря из кваса, лука и хлеба, затирки и саламаты из муки, заваренной кипятком, супы сливухи – отвар от круп, заправленный луком, и т.п. Эти блюда сейчас так же неуместны в нашем быту, как старая телега на улицах современного города.

А знаете ли Вы, почему большинство наших соотечественников, да и я тоже, не равнодушны к хлебобулочным изделиям: пирогам, пирожкам, ватрушкам и т.д.?

С глубокой древности в нашей стране возделываются рожь, пшеница, ячмень, овес, просо, давно народ овладел техникой изготовления муки, «тайнами» выпечки изделий из дрожжевого теста. Поэтому в питании русских людей большую роль играют пироги, пирожки, кулебяки, расстегаи, блины, блинчики, оладьи и многое другое.

Не менее характерны для русской кухни блюда из круп: различные каши, запеканки, крупеники, блины и кисели овсяные, блюда из гороха и чечевицы. Например, некоторые из них: гороховая каша, каша в тыкве, гречневая каша с грибами.

В северных районах страны особое место занимают блюда из пшена. Эта традиция имеет глубокие исторические корни. Некогда у восточных славян, которые жили в лесных северных районах, просо возделывалось как основная сельскохозяйственная культура. Оно служило сырьем для получения муки, крупы, варки пива, кваса, приготовления супов и сладких блюд. Эта народная традиция сохраняется и в настоящее время. Однако следует учитывать, что пшено по своей питательности уступает другим крупам. Поэтому его следует готовить с молоком, творогом, печенкой, тыквой и другими продуктами.

Не только зерновые культуры возделывали наши предки. Из седой древности дошли до нас такие огородные культуры, как капуста и репа. Особенно широко использовалась квашеная капуста, которую можно было сохранять до нового урожая. Капуста служит незаменимой закуской, приправой к отварному картофелю и другим блюдам. А щи разных видов являются гордостью русской кухни.

До XVIII века репа в России играла ту же роль, что теперь картофель. Ели ее печеной, вареной, пареной, готовили из нее сложные блюда (репня, репа фаршированная и др.). Репа входила в состав почти всех кулинарных изделий, особенно щей, использовалась как начинка для пирогов, для популярного тогда блюда – ушного и т.п. Даже квас делали из репы. В голодные годы в Новгороде и других районах России репа была основной пищей, и цены на нее определяли общий уровень жизни населения.

Брюква в старинных памятниках не упоминалась, вероятно, потому, что раньше ее не отличали от репы. Эти некогда широко распространенные в России корнеплоды в настоящее время занимают в овощеводстве сравнительно небольшое место. Не выдержали они конкуренции с картофелем и другими более питательными культурами. Однако своеобразный вкус и аромат, возможность различного кулинарного использования, транспортабельность, устойчивость при хранении и дешевизна позволяют думать, что отказываться от репы и брюквы в настоящее время не следует, так как они придают совершенно особый вкус многим блюдам русской народной кухни.

Так же давно, как репа и капуста, вошла в быт русского народа другая культура этого же ботанического вида – редька. Высокое содержание глюкозидов и эфирных масел определяет сильное бактерицидное действие и придает ей острый вкус. Из редьки готовят не только простые закуски (редька тертая с квасом, с маслом) но и более сложные блюда (пельмени с редькой, редька с медом и др.)

С незапамятных времен используются в русской кухне огурцы. Об огурцах упоминается уже в письменных памятниках еще домосковской Руси, а в «Домострое» (XVI век) им отводится одно из самых почетных мест в русской кухне. Без малосольных или соленых огурцов нельзя представить себе праздничный стол, они входят в состав многих блюд – рассольников, винегретов и др.

А самой удивительной для меня стала догадка, которую высказал автор одной из книг, о том, что картофель приехал к нам не из Америки. В конце XVII века картофель произвел настоящий переворот в традициях русского стола, блюда из картофеля завоевали широкую популярность. Бытует мнение, что знакомство русских людей с этой культурой произошло при Петре I. Рассказывают даже, что Петр I в 1701 году прислал из Роттердама (Голландии) в Петербург одному вельможе мешок картофеля. Однако исторически это неверно, так как в 1701 году еще не было Петербурга, а в Роттердаме картофель появился на рынках только в 1742 году. Считают также, что картофель пришел к нам из стран южной Европы, куда его из Америки завез Колумб. Но надо помнить, что наши сорта картофеля относятся к растениям «короткого дня», то есть северным, а перуанские, привезенные Колумбом, – к растениям «длинного дня», то есть южным. Поэтому, вероятно, ближе к истине те, кто утверждают, что картофель пришел к нам через Камчатку, Сибирь, Урал, север России и раньше, чем обычно принято считать, то есть до Петра. Бесспорно одно: в центральных областях России картофель вошел в быт народа гораздо позднее, чем в северных. В распространении картофеля и его популяризации большая заслуга принадлежит известному деятелю культуры XVIII века А.Т.Болотову, который не только разработал агротехнику выращивания картофеля, но и предложил технологию приготовления ряда блюд.

На примере картофеля видно, как в процессе исторического развития русской кухни появляются новые продукты, новые блюда. Сравнительно недавно появились в России томаты, а теперь нельзя представить себе без них солянку и борщ. Поэтому не следует искусственно «очищать» наш стол от заимствованных иноземных блюд, которые давно и прочно вошли в рацион питания русских людей. К таким блюдам, например, относятся сосиски с капустой, котлеты, лангет, эскалоп, многие соусы, муссы, желе и др. И неважно, что в XVI веке наши предки о них и не слышали. Теперь это русские блюда независимо от того, как и когда они попали в наш рацион.

Вот пример иноземных влияний на русскую кухню: культурный обмен со скифами- пахарями и греческим Причерноморьем – дрожжевое тесто, обработка зерна; торговля с Византией – рис (сарацинское пшено), гречневая крупа, пряности, вина; тюркское влияние – шашлыки, кефир, лапша, многие сладости, арбузы; восточные соседи – чай, пельмени; западнославянское влияние – борщи, голубцы, зразы, блюда с тушеной капустой и т.п.; французское влияние на придворную и ресторанную кухню XIX века – соусы, салаты, сложные блюда из птицы; немецко-голландское влияние XVIII века – шницели, бифштексы и т.п. Эту тему можно продолжать и продолжать...

Текст №5

«Что касается, скажем, еды, то вятичи, древляне, радимичи, северяне и все другие прарусские народности, ... ели примерно то, что мы с вами едим сейчас, – мясо, птицу и рыбу, овощи, фрукты и ягоды, яйца, творог и кашу, сдабривая маслом, анисом, укропом, уксусом и заедая хлебом в виде ковриг, калачей, караваев, пирогов. Чая и водки не знали, но умели делать хмельной мед, пиво, квас...». Это пишет писатель Чивилихин. Моего бы духовника отца Валерия на них...

Да, господин Чивилихин. Мед пили, и по усам текло, но с утверждением христианской церкви с ее почти годовыми строгими и полустрогими постами я Ваш списочек пообкарнаю почти наголо. Тем более, что первые записи о русской кухне появились как раз с ХІ-го века. И более поздние различные источники: летописи, жития, словопоучения уже представляют нам совсем другую картину питания русского мужика. О русской пищевой традиции, как о сложившемся понятии, можно говорить от стартовой полосы века пятнадцатого.

Ешь вполсыта, да пей вполпьяна – проживешь век до полна. Шти да каша – пища наша... Никто русского мужика кнутом в Днепр не гнал – сам в купель полез. Церковные догматы, стало быть, не пошли вразрез с русским желудком. Иначе бы это еще как посмотреть. Испокон Русь была зерновая, рыбная, грибная, ягодная...

Каша – мать наша. От пеленок до могильной кутьи жил русский мужик на каше. Каша – бабушка хлеба: «Каша – матушка наша, хлеб аржаной – тятька родной!» Зерно – кормилец. Тесто ржаное, пресное и кислое, кормило Россию: пресное – колядками, сочнями, лапшой, кислое – хлебушком. А с Х века появился такой деликатес, как пшеничная мука – и вот вам калачи, блины, пироги, караваи, оладьи...

Зерно не только ели, но и пили еще 1000 лет назад в виде ржаных, овсяных и затем пшеничных киселей. Нестор-летописец в «Повести временных лет» описывал, как цежь (кисель) и сыта (взвар медовый) спасли Белгород от печенегов. Кто теперь пьет овсяный киселек? Или сбитень? Нет, ложка меда в чай – это, друзья, не сбитень, а кипяток с медом.

Кормила мужика и огородина всякая. Репа, скажем. Ее хоть сырую, хоть пареную, хоть печеную. Также и горох. Моркови не знали, но зато редечку уважали черную, капустку и живую ели, и квасили, и в печи парили, и в варево крошили. (Это я репку покупаю на Диване. Там все наши шопаются в овощном. Сцена у фонтана – наша еврейская баушка: «Дама, а шо Вы из нее делате, шо?» – «Хрумчу, бабка, хрумчу...». Об джинсы обтерла и откусила, хрумко так...)

А кому это все кажется невкусным и несъедобным, открою я секрет съедобности и вкусности. Русская печь! Чугунки и горшки! Не варка-жарка-кипятежка, а степенное томление варева или хлебова, если угодно, равномерный прогрев чугунков и горшков со всех сторон, сохранение вкусовых, ароматических и питательных свойств за счет узкой горловины. Так же и хлебы сажали в печь – равномерно, с равным пропеканием, с хорошим подъемом теста. А теперь, те мамонты выжившие, не дайте мне ввести публику в заблуждение: может ли называть хлебом то, что продается в булочных, человек, хоть раз поевший настоящего хлеба из русской печи?!

Текст №6

Окрошка – холодный суп на квасу, в котором основным компонентом является не хлеб, как у тюрь, а овощная масса. К этой массе могут быть подмешаны холодное отварное мясо или рыба в пропорции 1:1. В зависимости от этого окрошка называется овощной, мясной или рыбной. Подбор овощей, а тем более мяса и рыбы к окрошке далеко не случаен. Очень важно подобрать наилучшее вкусовое сочетание овощей, мяса и рыбы с квасом и друг с другом. При этом все продукты должны быть свежими и высококачественными, поскольку пороки нельзя устранить тепловой обработкой. Эти условия, к сожалению, часто не выполняются. В результате в домашнем и общественном питании в окрошку идут случайные, не свойственные ей и огрубляющие ее овощи вроде редиса, а также плохие части мяса или даже колбаса, совершенно чуждая окрошке.

В настоящей окрошке должны быть овощи двух родов – одни нейтральными или пресными по вкусу, другие – пряными и острыми. Подходят для окрошки, во-первых, отварные картофель, репа, морковь, брюква и свежие огурцы. Их нарезают мелкими кубиками. Они должны составлять примерно половину овощной основы в овощных окрошках и от четверти до трети объема в мясных и рыбных окрошках. Пряная часть должна состоять из мелко нарезанного зеленого лука (причем лук преобладает в этом наборе), зелени укропа, петрушки, кервеля, сельдерея, эстрагона.

Мясо для окрошки желательно подбирать разных сортов, а еще лучше сочетать мясо разных животных и домашней птицы. Это всегда объяснялось тем, что на окрошку шло не специально для нее приготовленное мясо, а остатки от остальных мясных блюд, преимущественно мясо, срезанное с костей, кстати, наиболее мягкое и нежное. В старинной русской окрошке предпочитали сочетать мясо поросенка, индейки и тетерева, то есть нежную свинину, домашнюю птицу и дичь. Позднее в окрошку стали класть отварную говядину с примесью домашней птицы или без нее.

Из рыбы в окрошку годятся линь, окунь, судак, поскольку их мясо сладкое, нейтральное и не очень костистое, из морских – только треска, наиболее нейтральная по вкусу и нежирная и хорошо сочетаемая с овощами и квасом. Отваривать рыбу для окрошки надо, как для тельного, только предварительно нарезать филе кубиками по 1х1см. Вообще же рыбная окрошка постепенно стала выходить из употребления как менее вкусная, чем овощная или мясная.

Важным условием для получения хорошей окрошки является также выбор для нее жидкой основы, то есть кваса, и его заправка пряностями. Обычно для окрошек идет так называемый белый окрошечный квас, более кислый, чем обычный питьевой хлебный. В овощной окрошке он должен составлять не менее трети всей жидкой основы, в мясной окрошке его можно употреблять пополам с питьевым, а в рыбной он незаменим. Сверх того, рыбную окрошку следует дополнительно подкислить еще лимонным соком или лимонной кислотой. Что касается пряной заправки, то она состоит либо из огуречного рассола хорошего качества, либо из горчицы и черного молотого перца, разведенных предварительно в полстакане кваса, либо из сочетания того и другого. Оба вида заправки смешивают вначале с нейтральными овощами, луком и мясом и слегка разминают их деревянной ложкой, дают настояться 30 минут, чтобы рассол впитался в мясо, и только затем заливают квасом.

Заправка должна составлять примерно 1/6 - 1/5 часть жидкости окрошки, или от 0,5 до 1 стакана на 1 литр кваса. В качестве необязательных, но обогащающих мясную и овощную окрошку компонентов можно вводить небольшое количество соленых грибов (но только не маринованных), моченых яблок, слив.

Наконец, обязательным компонентом всех видов окрошки являются крутые яйца и сметана, которыми окрошку заправляют в самую последнюю очередь.

Тексты для чтения

Текст №1

История русской кухни XVI- XIX веков

В XVI-XVII веках в русской кухне продолжается разнообразие в постном и скоромном столах. Резко обозначаются различия кухонь разных сословий: кухня простого народа начинает упрощаться, кухня знати становится всё более изысканной. Заимствуются ряд блюд и кулинарных приёмов, преимущественно из восточной кухни. Широко идёт в употребление среди дворянства и знати верчёное и жареное мясо, мясо домашней и дикой птицы. Говядина в большей степени используется для приготовления солонины и для отваривания, свинина (употребляется мясо, а не сало) – для приготовления ветчины для длительного хранения, молочная поросятина идёт на жарку или для тушения, баранина – также на жарку и тушение, мясо птиц – на жарку.

В XVII-XVIII веках окончательно складываются все основные виды супов. Появляются такие новые супы, как рассольники, солянки, кальи, похмелки. Сильное влияние оказывает восточная, в частности, татарская кухня, что связано с присоединением Казанского, Астраханского ханств, Башкирии, Сибири. Появляются блюда из пресного теста – лапша, пельмени. Завозится чай. Разнообразие коснулось и сладкого стола: коврижки, цукаты, варенья. Во второй половине XVII века на Руси появляется тростниковый сахар, из которого готовились всевозможные леденцы и заедки к чаю. Отмечено появление лимонов, которые также употреблялись с чаем.

Характерно для этого периода стремление к украшательству блюд. Употребление пищи у бояр превращается в особый ритуал. Некоторые обеды могли длиться и по 8 часов с десятком перемен блюд, каждая из которых состояла примерно из двадцати сортов одноимённых блюд.

По-прежнему не используется смешивание продуктов, измельчение или измалывание, в противоположность европейской кухне, в частности, немецкой, французской, где характерными блюдами были рулеты, паштеты. То же самое касалось и начинок пирогов: например, рыба не измельчалась, а пластовалась. Такая особенность сохранялась вплоть до XVIII века.

Существенные изменения произошли в отечественной кулинарной традиции в XVII веке. Именно на этом этапе русской истории закончилось разделение национальной кухни на простонародную, в полной мере сохраняющую традиционные и привычные блюда и продукты, и кухню столичного дворянства, в которой большинство кушаний были заимствованы из кухонь европейских. Здесь стоит уточнить, что разделение это было не классовым: основная часть поместного дворянства знала о бламанже и консоме понаслышке или по популярным тогда переводным поваренным книгам.

Известные нам из художественной литературы выписанные в русскую глубинку из Парижа и Марселя повара были, в масштабах России, редки. Ведь в 1795 году численность русского дворянства составляла свыше 362 тысяч человек, на каждую семью французских поваров просто бы не хватило. Да и сами помещики, в большинстве своём, не желали менять привычный рацион – здоровую и сытную русскую пищу – на сомнительные в смысле сытности и пользы устрицы и лягушачьи лапки. Здесь можно вспомнить и гоголевского Собакевича с его нелестными рассуждениями о французской кухне, и семью Лариных, которым и русские блины, и квас потребны были, как воздух.

Вообще, сопротивление иноземным гастрономическим влияниям было очень серьезным не только в провинции, уже в восемнадцатом веке в защиту подлинной национальной кулинарии выступали такие блистательные русские умы, как Сумароков, Суворов, Ломоносов. Сумароков, к примеру, недоумевал по поводу переименования похлёбки в суп – замечание не только лингвистическое, но и имеющее несомненное кулинарное значение, ибо технологии приготовления французских супов и русских похлебок существенно отличаются.

Здесь уместно вспомнить Хлестакова, поражающего воображение провинциальных чиновников идиотской выдумкой про прибывший на пароходе из Парижа суп. Сказал бы он этакое про похлёбку – вмиг был бы осмеян… Тем не менее модное словечко утвердилось в русском языке, объединив в одно безликое определение самые разные традиционные русские кушанья – от квасной тюри до тройной ухи.

С середины XIX века начинается серьезный разворот гастрономических интересов в сторону национальных традиций. Возникает совершенно уникальная трактирная кухня, ориентированная на самый широкий круг обывателей – от ямщиков до богатых купцов и чиновников. В основе её – традиционная русская кулинария, здесь уже не стесняются ни каш, ни щей, ни расстегаев, ни кулебяк. Блюда готовятся в больших трактирных печах, в принципе своём не отличающихся от домашних русских печей. Крестьянские корни, традиционное воспитание и генетическая память определяют кулинарный репертуар в русских домах и трактирах. Этот частичный возврат к истинно-национальным ценностям приходится на особый период отечественной истории.

Экономический подъем Империи, стремительное развитие промышленности и сельского хозяйства, финансовая, военная и политическая мощь Государства Российского поднимают и национальную гордость подданных. Русский человек, независимо от социальной принадлежности, не стесняется быть русским, мало того – он хочет быть русским во всём. В Россию в этот период приезжают французские повара. Первым, значительно реформировавшим русскую кухню, был повар Мари-Антуан Карем. Эта реформа коснулась в первую очередь порядка подачи блюд к столу. Произошло возвращение от французской подачи, когда все блюда выставлялись одновременно, к исконно русской, посменной подаче. Вместе с тем было сокращено число перемен до 4-5 раз. Также была введено чередование лёгкой и тяжёлой пищи. Мясо животных и птиц уже не подавали целиком, а предварительно нарезали. Отказались и от сохранявшейся в силу традиций мучной подболтки супов. Был введён безопарный способ приготовления теста на прессованных дрожжах, что позволило существенно сократить время на подготовку теста с 12 часов до 2. Немецкий стиль подачи закусок (бутерброды) сменил французский, когда они подавались на особом блюде с красивым оформлением закусок. Русской кухне было привито смешивание продуктов, точные дозировки в рецептах, в результате чего на столах появились салаты, винегреты, гарниры. В конце XIX века русская печь и готовка в горшочках и чугунках уступает своё место плите и кастрюлям.

Текст №2

Рыбы на Руси всегда было много. Очень много. Продвижение русских на Восток и в дельту Волги сделало доступность самой разнообразной рыбы просто немыслимой в представлении любого «среднеевропейца» того времени. Стоила самая дорогая рыба еще в шестнадцатом - семнадцатом веке дешевле хлеба. Есть свидетельства того, что в неурожайные годы сибирские крестьяне пекли хлеб с добавкой сушёной осетровой икры, как наиболее доступного суррогата.

Главная рыба в кулинарном репертуаре русских – красная, то есть пять видов осетровых – осётр, севрюга, белуга, шип и стерлядь. Именно она, вплоть до конца девятнадцатого века, в разварном, запечённом или солёном виде была основным русским рыбным блюдом. Кроме того, в число исключительно русских национальных блюд входила свежепросоленная белорыбица, беломорская сельдь, караси и окуни, запечённые в сметане, двойная и тройная уха, калья, ботвинья и, конечно, малосольная сёмга. Ибо подлинная сёмга – продукт русский.

Во все времена именно русская сёмга считалась лучшим из всех лососей, она и в самом деле имеет самое нежное и вкусное мясо. Ловят её по сей день в реках, которые перечисляет в статье о сёмге Владимир Иванович Даль: Порог, Умба, Варзуга, Поной, Сухая, Мезень, Печора.

Характерны были следующие способы приготовления рыбы в России: паровая, варёная, жареная, тушёная, тельная (без костей), чинёная (с начинкой из каши или грибов), заливная, солёная, вяленая, сушёная. В Печорском и Пермском краях традиционно делали кислую рыбу (квасили), в Западной Сибири употребляли в сыром виде, мороженую (строганина). С начала XX века рыбу вдобавок стали коптить.

Текст №3

О некоторых особенностях русской кухни следует сказать подробнее. Еще в конце XVIII века русский историк И. Болтин отметил характерные особенности русского стола, в том числе не только зажиточного. В сельской местности было принято четыре поры еды, а летом в рабочую пору – пять: завтрак, или перехватка, полдник, ранее обеда, или ровно в полдень, обед, ужин и паужин. Эти выти, принятые в Центральной и Северной России, сохранялись и в Южной, но с иными названиями. Там в 6-7 часов утра снедали, в 11-12 обедали, в 14-15 полдничали, в 18-19 подвечеркивали, а в 22- 23 вечеряли. С развитием капитализма рабочий люд в городах стал есть вначале три, а затем лишь два раза в день: завтракали с рассветом, обедали или ужинали, пришедши домой. На работе же только полдничали, то есть закусывали холодной едой. Постепенно обедом стала называться любая полная еда, полный стол с горячим варевом, иногда независимо от времени суток.

Большую роль за русским столом играл хлеб. За щами или другим первым жидким блюдом в деревне обычно съедали от полкило до килограмма черного ржаного хлеба. Белый хлеб, пшеничный, фактически не был распространен в России до начала XX века. Его ели изредка и в основном зажиточные слои населения в городах, а в народе на него смотрели как на еду праздничную. Поэтому белый хлеб, называемый в ряде районов страны булкой, выпекали не в пекарнях, как черный, а в особых булочных и подслащивали слегка. Местными разновидностями белого хлеба были московские сайки и калачи, смоленские крендели, валдайские баранки и т. п. Черный хлеб различался не по месту изготовления, а лишь по роду выпечки и сорту муки – пеклеванный, заварной, подовый, обдирный и т. п.

С XX века вошли в обиход и другие мучные изделия из белой, пшеничной, муки, ранее не свойственные русской кухне, – вермишель, макароны, в то время как употребление пирогов, блинов и каш сократилось. В связи с распространением в быту белого хлеба чаепитие с ним стало порой заменять завтрак, ужин.

Неизменное значение в русской кухне сохраняли первые жидкие блюда, называемые с конца XVIII века супами. Супы всегда играли главенствующую роль на русском столе. Недаром ложка была главным столовым прибором. Она появилась у нас ранее вилки почти на 400 лет. "Вилкою, что удой, а ложкою, что неводом", – гласила народная пословица.

Ассортимент национальных русских супов – щей, затирух, похлебок, ухи, рассольников, солянок, ботвиней, окрошек, тюрь – продолжал пополняться в XVIII-XX веках различными видами западноевропейских супов вроде бульонов, супов-пюре, различных заправочных супов с мясом и крупами, которые хорошо приживались благодаря любви русского народа к горячему жидкому вареву. Точно так же получили место на современном русском столе и многие супы народов нашей страны, например, украинские борщи и кулеш, белорусские свекольники и супы с клецками. Многие супы, особенно овощные и овоще-крупяные, были получены из разжиженных кашиц-заспиц (то есть кашиц с овощной засыпкой) либо представляют собой плоды ресторанной кухни. Однако не они, несмотря на свое разнообразие, а старые, исконно русские супы вроде щей и ухи определяют до сих пор своеобразие русского стола.

В меньшей степени, чем супы, сохранили свое первоначальное значение на русском столе рыбные блюда. Некоторые классические русские рыбные блюда вроде тельного вышли из употребления. Между тем они вкусны, просты по приготовлению. Их вполне можно готовить из морской рыбы, которую, кстати говоря, использовали в русской кухне еще в старину, особенно в Северной России, на русском Поморье. Жители этих бесхлебных в те времена районов издавна привычны были к треске, палтусу, пикше, мойве, наваге. "Безрыбье – хуже бесхлебья", – гласила тогда поговорка поморов.

Известны в русской кухне рыба паровая, вареная, тельная, то есть изготовленная особым образом из одного филе, без костей, жареная, чиненая (наполненная начинкой из каши или грибов), тушеная, заливная, печеная в чешуе, запеченная на сковородке в сметане, просольная (соленая), вяленая и сушеная (сущик). В Печорском и Пермском краю рыбу, кроме того, квасили (кислая рыба), а в Западной Сибири ели строганину – мороженую сырую рыбу. Нераспространенным был лишь способ копчения рыбы, который получил развитие в основном только за последние 70- 80 лет, то есть с начала XX века.

Характерным для старинной русской кухни было широкое применение пряностей в довольно большом ассортименте. Однако снижение роли рыбных, грибных блюд и блюд из дичи, а также введение в меню ряда блюд немецкой кухни сказалось на сокращении доли пряностей, используемых в русской кухне. Кроме того, многие пряности из-за дороговизны, так же как уксус и соль, еще с XVII века в народе стали употреблять не в процессе приготовления пищи, а ставить на стол и использовать уже во время еды в зависимости от желания каждого. Этот обычай дал повод впоследствии утверждать, что русская кухня якобы не употребляла пряностей. При этом ссылались на известное сочинение Г. Котошихина о России в XVII веке, где он писал: "Ествы же обычай готовить без приправ, без перцу и инбирю, малосольны и безуксусны". Между тем далее тот же Г. Котошихин разъяснял: "А как начнут ести и в которой естве мало уксусу и соли и перцу, и в те ествы прибавляют на столе". С тех далеких времен остался обычай ставить во время еды на столе соль в солонке, перец в перечнице, горчицу и уксус в отдельных баночках. Вследствие этого в народной кухне так и не выработались навыки приготовления пищи с пряностями, в то время как в кухне господствующих классов пряности продолжали употреблять в процессе приготовления пищи. А ведь пряности и приправы русская кухня знала еще во времена своего становления, их умело сочетали с рыбой, грибами, дичью, пирогами, супами, пряниками, пасхами и куличами, причем употребляли осторожно, но тем не менее постоянно и непременно. И этого обстоятельства нельзя забывать и упускать из виду, говоря об особенностях русской кухни.

Текст №4

Говоря о русской кухне, мы до сих пор подчеркивали ее особенности и характерные черты, рассматривали историю ее развития и ее содержание в целом. Между тем следует иметь в виду и ярко выраженные региональные различия в ней, объясняемые главным образом разнообразием природных зон и связанным с этим несходством растительных и животных продуктов, разным влиянием соседних народов, а также пестротой социальной структуры населения в прошлом. Вот почему сильно отличаются кухни москвичей и поморов, казаков Дона и сибиряков. В то время как на Севере едят оленину, свежую и соленую морскую рыбу, ржаные пироги, дежни с творогом и много грибов, на Дону жарят и тушат степную дичь, едят много фруктов и овощей, пьют виноградное вино и приготовляют пироги с курятиной. Если пища поморов имеет сходство со скандинавской, финской, карельской и лопарской (саамской), то на кухню казаков Дона заметное влияние оказали турецкая, ногайская кухни, а русское население на Урале или в Сибири следует татарским и удмуртским кулинарным традициям.

Региональные особенности иного плана издавна были присущи также кухням старых русских областей Центральной России. Особенности эти обусловлены еще средневековым соперничеством между Новгородом и Псковом, Тверью и Москвой, Владимиром и Ярославлем, Калугой и Смоленском, Рязанью и Нижним Новгородом. Причем они проявлялись в области кухни не в крупных несходствах, вроде различий в технологии приготовления или в наличии в каждой области своих блюд, как это было, например, в Сибири и на Урале, а в различиях как раз между одними и теми же блюдами, в различиях часто даже несущественных, но тем не менее довольно стойких. Ярким примером этого служат хотя бы такие распространенные русские блюда, как уха, блины, пироги, каши и пряники: их делали по всей Европейской России, но в каждой области имелись свои излюбленные виды этих блюд, свои мелкие различия в их рецептуре, свой внешний вид, свои приемы подачи к столу и т. п.

Этой, если можно так сказать, "малой региональности" мы обязаны возникновением, развитием и существованием до сих пор, например, разных видов пряников – тульских, вяземских, воронежских, городецких, московских и т. д.

Региональные различия, как большие, так и малые, естественно, еще более обогащали русскую кухню, разнообразили ее. И в то же время все они не меняли ее основного характера, ибо в каждом конкретном случае обращают на себя внимание отмеченные выше общие черты, которые в совокупности отличают национальную русскую кухню на всем протяжении России от Балтики до Тихого океана.

Текст №5

Своеобразие блюд русской национальной кухни обусловливалось не только набором продуктов, из которых готовили еду, но и особенностями их приготовления в русской печи. Первоначально русские печи делали без дымохода и топили «по-черному». Позднее появились печи с трубами, а затем к печам стали приращивать плиты и вделывать духовые шкафы. В русской печи готовили пищу, пекли хлеб, варили квас и пиво, на печи сушили съестные запасы. Печь обогревала жилье, на печи спали старики и дети, а в некоторых местностях в большой топке русской печи парились, как в бане.

Еда, приготовленная в русской печи, отличалась отменным вкусом. Этому способствовали форма посуды, температурный режим и равномерный нагрев со всех сторон. В русской печи пищу готовили в глиняных горшках и чугунках. Те и другие имели узкую горловину, маленькое донышко и большие выпуклые бока. Узкая горловина уменьшала испарение и контакт с воздухом, способствуя тем самым лучшему сохранению витаминов, питательных и ароматических веществ. Пища в русской печи готовилась почти без кипения благодаря тому, что температура в печи постепенно понижалась, ведь печь сначала протапливали, а затем готовили в ней. Таким образом пища в русской печи больше парилась или, как говорили прежде, томилась. Поэтому особенно вкусными получались каши, гороховые супы, щи из квашеной капусты.

Русская печь, отслужив верой и правдой не менее 3000 лет, в настоящее время полностью ушла из городского быта и постепенно уходит из сельских домов. На смену ей пришли газовые и электрические плиты, электрогрили, микроволновые печи. Блюда, приготовленные в духовке в керамической посуде под крышкой из теста, в значительной мере сохраняют вкус и аромат старинной русской кухни.

В древний период кухня высшего сословия мало чем отличалась от кухни простонародья. К XVII веку пища царской семьи, а также привилегированных сословий становилась все более изощренной, отличаясь не только количеством, но и составом, и способом подачи блюд. Нужно заметить, однако ж, что это относилось прежде всего к праздничному, парадному столу. В дни постов царская кухня по-прежнему сохраняла простонародные черты.

Особой пышностью, помпезностью и обилием блюд отличались царские пиры. Число блюд на них достигало до 150-200, увеличивались и размеры блюд, и продолжительность застолья: как правило, оно начиналось с обеда и продолжалось до глубокой ночи. Вот как описывает А. К. Толстой в романе «Князь Серебряный» пир, устроенный Иваном Грозным для 700 опричников.

«Множество слуг, в бархатных кафтанах фиалкового цвета, с золотым шитьем, стали перед государем, поклонились ему в пояс и по два в ряд отправились за кушаньем. Вскоре они возвратились, неся сотни две жареных лебедей на золотых блюдах...

Уже более четырех часов продолжалось веселье, а стол был только во полустоле. Отличилися в этот день царские повара. Никогда так не удавались им лимонные кальи, верченые почки и караси с бараниной. Особенное удивление возбуждали исполинские рыбы, пойманные в Студеном море и присланные в Слободу из Соловецкого монастыря. Их привезли живых, в огромных бочках; путешествие продолжалось несколько недель. Рыбы эти едва умещались на серебряных и золотых тазах, которые вносили в столовую несколько человек разом. Затейливое искусство поваров выказалось тут в полном блеске. Осетры и шевриги были так надрезаны, так посажены на блюда, что походили на петухов с простертыми крыльями, на крылатых змиев с разверстыми пастями. Хороши и вкусны были также зайцы в лапше, и гости, как уже ни нагрузились, но не пропустили ни перепелов с чесночною подливкой, ни жаворонков с луком и шафраном. Но вот, по знаку стольников, убрали со столов соль, перец и уксус и сняли все мясные и рыбные яства. Слуги вышли по два в ряд и возвратились в новом убранстве. Они заменили парчовые доломаны летними кунтушами из белого аксамита с серебряным шитьем и собольею опушкой. Эта одежда была еще красивее и богаче двух первых. Убранные таким образом, они внесли в палату сахарный кремль, в пять пудов весу, и поставили его на царский стол. Кремль этот был вылит очень искусно. Зубчатые стены и башни, и даже пешие и конные люди, были тщательно отделаны. Подобные кремли, но только поменьше, пуда в три, не более, украсили другие столы. Вслед за кремлями внесли около сотни золоченых и крашеных деревьев, на которых вместо плодов висели пряники, коврижки и сладкие пирожки. В то же время явились на столах львы, орлы и всякие птицы, литые из сахара. Между городами и птицами возвышались груды яблоков, ягод и волошских орехов. Но плодов никто уже не трогал, все были сыты. Иные допивали кубки романеи, более из приличия, чем от жажды, другие дремали, облокотясь на стол; многие лежали под лавками, все без исключения распоясались и расстегнули кафтаны».

Текст №6

«О, Светло светлая и прекрасно украшенная земля Русская! Многими красотами прославлена ты: озерами многими славишься, реками и источниками местночтимыми, горами, крутыми холмами, высокими дубравами, чистыми полями, дивными зверями, разнообразными птицами, бесчисленными городами великими, селениями славными, садами монастырскими, храмами божьими..., – писал древний летописец. – Всем ты преисполнена, земля Русская!..»

Здесь на необъятных просторах – от Белого моря на севере до Черного на юге, от Балтийского моря на западе до Тихого океана на востоке, в соседстве с другими народами живут русские – нация единая по языку, культуре и быту.

Неотъемлемой частью культуры каждого народа является кухня. Недаром этнографы начинают исследование жизни любого народа с изучения его кухни, ибо в ней в концентрированном виде отражается история, быт и нравы народа. Русская кухня в этом смысле не исключение, она так же является частью русской культуры, русской истории.

Первые скупые сведения о русской кухне содержатся в летописях – древнейших письменных источниках X-XV веков. Древнерусская кухня начала складываться с IX века и к XV веку достигла своего расцвета. Естественно, на формирование русской кухни в первую очередь самое большое влияние оказали природно-географические условия. Обилие рек, озер, лесов способствовали появлению в русской кухне большого количества блюд из рыбы, дичи, грибов, лесных ягод.

К X веку на Руси были обыденными репа, капуста, редька, горох, огурцы. Их ели сырыми, пареными, вареными, печеными, солеными, квашеными. Картофель получил распространение в России лишь в XVIII веке, а помидоры – в XIX. Вплоть до начала XIX века в русской кухне почти не было салатов. Первые салаты делали из одного какого-либо овоща, поэтому они назывались: салат капустный, огуречный или картофельный. Позднее рецептура салатов усложнилась, их стали делать из разных овощей, добавлять мясо и рыбу, появились и новые названия: «Весна», «Здоровье», «Морская жемчужина» и другие.

Жидкие горячие блюда, они тогда назывались варево, или хлебово, появились на Руси тоже в древний период: сначала уха, щи, похлебки, затирухи, болтушки, позже борщи, кальи, рассольники, затем солянки. В XIX веке жидкие горячие блюда получили общее название – супы.

Из напитков были распространены квасы, меды, всевозможные отвары из лесных трав, а также сбитни. Пряности, и притом в большом количестве, употребляли на Руси уже с XI века. Русские и заморские купцы привозили гвоздику, корицу, имбирь, кардамон, шафран, кориандр, лавровый лист, черный перец, оливковое, или, как его тогда называли, деревянное масло, лимоны и т. п. Нужно напомнить, что Русь вела обширную торговлю: на западе с варягами и немцами, на юге с греками и дунайскими болгарами, на востоке с азиатскими народами. Через Древнюю Русь пролегали Великий водный путь «из варяг в греки» и Великий шелковый путь.

Чай впервые появился в России в XVII веке. Что же касается алкогольных напитков, то в Древней Руси пили слабоалкогольные – сброженные меды и сброженные ягодные соки. Водка была впервые завезена в Россию в XV веке, но тут же была запрещена к ввозу и появилась вновь при Иване Грозном в середине XVI века, тогда же был открыт первый «царев кабак».

Текст №7

XVIII век в России ознаменовался новым этапом в развитии русского общества. Петр I не только перенес столицу ближе к Западной Европе и изменил летоисчисление, но и заставил переменить многие обычаи. Начиная с петровских времен, русская кухня стала развиваться под значительным влиянием западно-европейской кулинарии, сначала немецкой и голландской, а позже французской.

Русская знать стала «выписывать» иностранных поваров, которые у высшего сословия полностью вытеснили русских кухарок. От западных соседей была воспринята плита вместе с кастрюлями, противнями, шумовками. Русский стол пополнился бутербродами, салатами, паштетами и бульонами, расширился ассортимент блюд, жаренных на сковородах (бифштексы, антрекоты, лангеты, котлеты), появились изысканные соусы, желе, кремы, муссы и т. д. Многие исконно русские блюда стали называться на французский манер, например, хорошо известная русская закуска из вареной картошки и свеклы с солеными огурцами стала называться винегретом от французского винэгр – уксус. Привычные русские трактиры с половыми были потеснены ресторанами с метрдотелями и официантами. В народную кухню все эти новшества внедрялись очень медленно, а многие новомодные влияния практически не затронули питание простого народа.

Нельзя не отметить, что на протяжении веков наряду с самобытными блюдами многое было заимствовано у соседей. Так, считается, что обработка зерна и дрожжевое тесто к нам пришли от скифов и из греческих колоний Причерноморья; рис, гречиха, пряности и вина – из Византии; чай, лимоны, пельмени – от восточных соседей; борщи и голубцы – от западных славян. Естественно, попав на русскую землю, иностранные блюда ассимилировались с русскими кулинарными традициями, приобрели русский колорит. Желание очистить русскую кухню от иноземных влияний так же бессмысленно, как попытка очистить русский язык от слов иностранного происхождения.

Спор о чистоте русских национальных традиций и чистоте русского языка имеет давние корни. В XVIII веке русские писатели В. К. Тредиаковский и А. П. Сумароков с негодованием встретили появление в русском языке слова суп. Сумароков писал:

«Безмозглым кажется, язык российский туп: Похлебка ли вкусняй, или вкусняя суп?»

Прошло время, и против супа теперь никто не возражает, но вызывают возражения новые, более поздние заимствования, например, коктейли. Безусловно, можно заменить слово «коктейль» словами «десертный напиток», но наша молодежь ходит в бары, собирается на вечеринки и пьет эти самые коктейли! И это в городской среде повсеместно – от Новгорода до Владивостока.

Вопрос о иностранных влияниях и заимствованиях был и остается самым спорным как в русской истории в целом, так и в истории русской кухни в частности. К месту процитировать слова академика Д. С. Лихачева: «Русская культура – открытая культура, культура добрая и смелая, все принимающая и все творчески осмысливающая».

Текст №8

Каша

Длительное время каша была любимым блюдом в России, а первоначально даже торжественным, обрядовым. Она употреблялась на празднествах, в том числе на пирах, на свадьбах, на крестинах. Вот почему в XII-XIV веках слово "каша" было равнозначно слову "пир". Так, летопись сообщает, что в 1239 году князь Александр Невский устроил большую кашу в Торопце, а затем другую в Новгороде. Позднее каша стала постоянно употребляться при всяких коллективных работах, особенно во время взаимной выручки при жатве, когда действовали сообща, артелью. Поэтому артель нередко стали называть "кашей". "Мы с ним в одной каше", – означало в одной артели, одном отряде, одном коллективе. Особенно долго сохранялось это значение "каши" на Дону и в других местах, где селилась русская вольница.

Разнообразие видов русских каш базировалось прежде всего на многообразии сортов круп, производимых в России. Почти из каждого вида зерна делалось несколько видов круп – от целых до дробленных различным образом. Больше всего любили крупы из гречихи. Помимо крупной крупы – ядрицы, идущей для крутых, рассыпчатых каш, делали и более мелкую – велигорку и совсем мелкую – смоленскую (они не дробились, как современный "продел", а окатывались круглыми). Кроме того, из гречихи получали так называемую обварную крупу, которую, завернув в ткань, быстро обваривали в кипятке, а затем высушивали и только после этого употребляли в каши. Из ячменя делали крупу трех видов – перловую крупную, голландку, помельче, но побелее, и ячневую, совсем мелкую, вроде манной. Ячневые каши были любимым кушаньем Петра I. Широко были распространены полбенная каша из полбы (ныне возделывается только в Закавказье, где называется "зандури"), пшенная (из проса), манная (из твердых пшениц), овсяная (из целого и дробленого овса) и зеленая (из молодой, недозрелой, вполовину налившейся ржи). В XIV-XV веках вошла в употребление рисовая каша из привозного, а затем и своего, русского, так называемого акулининского или суходольного риса, выращиваемого в Астраханской и Саратовской областях. Позднее, в XIX веке, появились в России и привозные или искусственные виды круп – саго и розовая крупа из крахмала, которые, однако, употребляли довольно редко.

В русской кухне каши издавна делились по консистенции на три основных вида – кашицы (или жиденькие кашки), размазни (или вязкие каши) и крутые, рассыпчатые. Больше всего любили в России рассыпчатые каши, в старину охотно ели также кашицы (особенно с рыбой), заменявшие суп, размазни же недолюбливали: считалось, что это ни то и ни се, словом, смотрели на них как на испорченные каши.

Однако каша в чистом виде еще не каша. Вкус ее будет во многом зависеть от того, чем ее сдобрили и приправили. Для этого надо хорошо знать и чувствовать, что подходит к данному виду крупы и каши, с чем она лучше сочетается.

Конечно, прежде всего к кашам идет масло. "Кашу маслом не испортишь", – гласит пословица. Но масло отнюдь не единственная и, главное, не первая добавка в кашу, а заключительная. Самыми же распространенными добавками в каши являются молочные продукты – молоко, простокваша, пахта, сметана, творог и сливки.

4.Раздел. «ПРАЗДНИКИ»

МАСЛЕНИЦА

Текст для диктанта

Обычно ее представляли в образе огромной женоподобной фигуры, которую сжигали после завершения праздничного ритуала.

В славянской мифологии эта фигура олицетворяла уходящую зиму, поскольку сам праздник отмечался в то время, когда прекращались основные зимние холода.

После принятия христианства образ масленицы претерпел некоторые изменения, его стали воспринимать как олицетворение последнего разгула нечистой силы перед Великим постом.

Прощаясь с масленицей, люди как бы отрешались от всего мирского, от праздничной жизни и резко переходили к воздержанию, которое должно было продолжаться семь недель, до самой Пасхи.

В этот день проходили массовые гулянья, с концертами на открытом воздухе, играми, танцами, ряжеными, скоморохами и медведями. Обязательной частью праздника было катание на тройках. Очень хорошо настроение масленицы передано в картинах Бориса Кустодиева.

Основное праздничное блюдо на масленицу – блины. Наши бабушки знали множество рецептов их приготовления: со сметаной, с икрой, с вареньем, с грибами.

(135 слов)

Текст для чтения

Н.А.Тэффи

Блин

Это было давно. Это было месяца четыре назад. Сидели мы в душистую южную ночь на берегу Арно. То есть сидели-то мы не на берегу – где ж там сидеть: сыро и грязно, да и неприлично, – а сидели мы на балконе отеля, но уж так принято говорить для поэтичности. Компания была смешанная – русско-итальянская.

Так как между нами не было ни чересчур близких друзей, ни родственников, то говорили мы друг другу вещи исключительно приятные. В особенности в смысле международных отношений.

Мы, русские, восторгались Италией. Итальянцы высказывали твёрдую, ничем несокрушимую уверенность, что Россия так же прекрасна. Они кричали, что итальянцы ненавидят солнце и не переносят жары, что они обожают мороз и с детства мечтают о снеге. В конце концов мы так убедили друг друга в достоинствах наших родин, что уже не в состоянии были вести беседу с прежним пафосом.

– Да, конечно, Италия прекрасна, – задумались итальянцы.

– А ведь мороз – он... того. Имеет за собой... – сказали и мы друг другу. И сразу сплотились и почувствовали, что итальянцы немножко со своей Италией зазнались и пора показать им их настоящее место. Они тоже стали как-то перешёптываться.

– У вас очень много шипящих букв, – сказал вдруг один из них. – У нас язык для произношения очень лёгкий. А у вас все свистят да шипят.

– Да, – холодно отвечали мы. – Это происходит оттого, что у нас очень богатый язык. В нашем языке находятся все существующие в мире звуки. Само собой разумеется, что при этом приходится иногда и присвистнуть.

– А разве у вас есть «ти-эйч», как у англичан? – усомнился один из итальянцев. –Я не слыхал.

– Конечно, есть. Мало ли что вы не слыхали. Не можем же мы каждую минуту «ти-эйч» произносить. У нас и без того столько звуков.

– У нас в азбуке шестьдесят четыре буквы, – ухнула я.

Итальянцы несколько минут молча смотрели на меня, а я встала и, повернувшись к ним спиной, стала разглядывать луну. Так было спокойнее. Да и к тому же каждый имеет право созидать славу своей родины, как умеет. Помолчали.

– Вот приезжайте к нам ранней весной, – сказали итальянцы, — когда всё цветёт. У вас ещё снег лежит в конце февраля, а у нас какая красота!

– Ну, в феврале у нас тоже хорошо. У нас в феврале Масленица. Блины едим.

– А что же это такое – блины?

Мы переглянулись. Ну как этим шарманщикам объяснить, что такое блин!

– Блин – это очень вкусно, – объяснила я. Но они не поняли.

– С маслом, – сказала я ещё точнее.

– Со сметаной, – вставил русский из нашей компании.

Но вышло ещё хуже. Они и блина себе не уяснили, да ещё вдобавок и сметану не поняли.

– Блины, – это когда Масленица! – толково сказала одна из наших дам.

– Блины... в них главное – икра, – объяснила другая.

– Это рыба! – догадался наконец один из итальянцев.

– Какая же рыба, когда их пекут! – рассмеялась дама.

– А разве рыбу не пекут?

– Пекут-то пекут, да у рыбы совсем другое тело. Рыбное тело. А у блина – мучное.

– Со сметаной, – опять вставил русский.

– Блинов очень много едят, – продолжала дама. – Съедят штук двадцать. Потом хворают.

– Ядовитые? – спросили итальянцы и сделали круглые глаза. – Из растительного царства?

– Нет, из муки.

– Мука ведь не растёт? Мука в лавке.

Мы замолчали и чувствовали, как между нами и милыми итальянцами, полчаса назад восторгавшимися нашей родиной, легла глубокая тёмная пропасть взаимного недоверия и непонимания. Они переглянулись, перешепнулись. Жутко стало.

– Знаете что, господа, нехорошо у нас как-то насчёт блинов выходит. Они нас за каких-то вралей принимают.

Положение было не из приятных. Но между нами был человек основательный, серьёзный – учитель математики. Он посмотрел строго на нас, строго на итальянцев и сказал отчётливо и внятно:

– Сейчас я возьму на себя честь объяснить вам, что такое блин. Для получения этого последнего берётся окружность в три вершка в диаметре. Пи-эр квадрат заполняется массой из муки с молоком и дрожжами. Затем всё это сооружение подвергается медленному действию огня, отделённого от него железной средой. Чтобы сделать влияние огня на пи-эр квадрат менее интенсивным, железная среда покрывается олеиновыми и стеариновыми кислотами, то есть так называемым маслом. Полученная путём нагревания компактная тягуче-упругая смесь вводится затем через пищевод в организм человека, что в большом количестве вредно.

Учитель замолчал и окинул всех торжествующим взглядом. Итальянцы пошептались и спросили робко:

– А с какою целью вы всё это делаете?

Учитель вскинул брови, удивляясь вопросу, и ответил строго:

– Чтобы весело было!

ИВАН КУПАЛА

Текст для диктанта

День Ивана Купалы – главный праздник народного сельскохозяйственного календаря, отмечался 24 июня (7 июля по новому стилю). Он совпадал с днем летнего солнцестояния. Совершаемые накануне и в день Ивана Купалы обряды связаны с оберегательной магией и направлены на предохранение от возможных козней нечистой силы. Еще в языческие времена в день Ивана Купалы славяне разжигали костры и прыгали через пламя, чтобы очиститься от возможного зла.

По поверьям, один раз в году на папоротнике распускается цветок, обладающий магическими свойствами. Цветение папоротника происходит в ночь на Ивана Купалу. Если кому-то удается добыть цветок папоротника, нашедший может увидеть спрятанные в земле сокровища, стать невидимым, узнать полезные свойства растений. Считается также, что цветок папоротника может приворожить любимую девушку и защитить поле от стихийных бедствий. Кроме того, цветок папоротника дает власть над нечистой силой. Именно поэтому ведьмы и черти стремятся завладеть цветком и всячески мешают человеку добраться до него. Образ волшебного цветка был использован Лесковым в романе «Соборяне», Гоголем в повести «Вечер накануне Ивана Купалы». А правда заключается в том, что растение папоротник не цветет никогда.

(169 слов)

Текст для чтения

Н.В.Гоголь

Вечер накануне Ивана Купала

(Быль, рассказанная дьячком ***ской церкви)

За Фомою Григорьевичем водилась особенного рода странность: он до смерти не любил пересказывать одно и то же. Бывало, иногда если упросишь его рассказать что сызнова, то, смотри, что-нибудь да вкинет новое или переиначит так, что узнать нельзя. Раз один из тех господ — нам, простым людям, мудрено и назвать их — писаки они не писаки, а вот то самое, что барышники на наших ярмарках. Нахватают, напросят, накрадут всякой всячины, да и выпускают книжечки не толще букваря каждый месяц или неделю, — один из этих господ и выманил у Фомы Григорьевича эту самую историю, а он вовсе и позабыл о ней. Только приезжает из Полтавы тот самый панич в гороховом кафтане, про которого говорил я и которого одну повесть вы, думаю, уже прочли, — привозит с собою небольшую книжечку и, развернувши посередине, показывает нам. Фома Григорьевич готов уже был оседлать нос свой очками, но, вспомнив, что он забыл их подмотать нитками и облепить воском, передал мне. Я, так как грамоту кое-как разумею и не ношу очков, принялся читать. Не успел перевернуть двух страниц, как он вдруг остановил меня за руку.

— Постойте! Наперед скажите мне, что это вы читаете?

Признаюсь, я немного пришел в тупик от такого вопроса.

— Как что читаю, Фома Григорьевич? Вашу быль, ваши собственные слова.

— Кто вам сказал, что это мои слова?

— Да чего лучше, тут и напечатано: рассказанная таким-то дьячком.

— Плюйте ж на голову тому, кто это напечатал! Бреше, сучий москаль. Так ли я говорил? Що то вже, як у кого черт-ма клепки в голови! Слушайте, я вам расскажу ее сейчас.

Мы придвинулись к столу, и он начал.

 

Дед мой (Царство ему Небесное! Чтоб ему на том свете елись одни только буханцы пшеничные да маковники в меду!) умел чудно рассказывать. Бывало, поведет речь — целый день не подвинулся бы с места и все бы слушал. Уж не чета какому-нибудь нынешнему балагуру, который как начнет москаля везть ¹, да еще и языком таким, будто ему три дня есть не давали, то хоть берись за шапку да из хаты. Как теперь помню — покойная старуха, мать моя, была еще жива, — как в долгий зимний вечер, когда на дворе трещал мороз и замуровывал наглухо узенькое стекло нашей хаты, сидела она перед гребнем, выводя рукою длинную нитку, колыша ногою люльку и напевая песню, которая как будто теперь слышится мне. Каганец, дрожа и вспыхивая, как бы пугаясь чего, светил нам в хате. Веретено жужжало; а мы все, дети, собравшись в кучку, слушали деда, не слезавшего от старости более пяти лет с своей печки. Но ни дивные речи про давнюю старину, про наезды запорожцев, про ляхов, про молодецкие дела Подковы, Полтора Кожуха и Сагайдачного не занимали нас так, как рассказы про какое-нибудь старинное чудное дело, от которых всегда дрожь проходила по телу и волосы ерошились на голове. Иной раз страх, бывало, такой заберет от них, что все с вечера показывается Бог знает каким чудищем. Случится, ночью выйдешь за чем-нибудь из хаты, вот так и думаешь, что на постеле твоей уклался спать выходец с того света. И чтобы мне не довелось рассказывать этого в другой раз, если не принимал часто издали собственную положенную в головах свитку за свернувшегося дьявола. Но главное в рассказах деда было то, что в жизнь свою он никогда не лгал, и что, бывало, ни скажет, то именно так и было. Одну из его чудных историй перескажу теперь вам. Знаю, что много наберется таких умников, пописывающих по судам и читающих даже гражданскую грамоту, которые, если дать им в руки простой Часослов, не разобрали бы ни аза в нем, а показывать на позор свои зубы — есть уменье. Им все, что ни расскажешь, в смех. Эдакое неверье разошлось по свету! Да чего, — вот не люби Бог меня и Пречистая Дева! Вы, может, даже не поверите: раз как-то заикнулся про ведьм — что ж? нашелся сорви-голова, ведьмам не верит! Да, слава Богу, вот я сколько живу уже на свете, видел таких иноверцев, которым провозить попа в решете ² было легче, нежели нашему брату понюхать табаку; а и те открещивались от ведьм. Но приснись им... не хочется только выговорить, что такое, нечего и толковать об них.

Лет — куды! — более чем за сто, говорил покойник дед мой, нашего села и не узнал бы никто: хутор, самый бедный хутор! Избенок десять, не обмазанных, не укрытых, торчало то сям, то там, посереди поля. Ни плетня, ни сарая порядочного, где бы поставить скотину или воз. Это ж еще богачи так жили; а посмотрели бы на нашу братью, на голь: вырытая в земле яма — вот вам и хата! Только по дыму и можно было узнать, что живет там человек Божий. Вы спросите, отчего они жили так? Бедность не бедность: потому что тогда козаковал почти всякий и набирал в чужих землях немало добра; а больше оттого, что незачем было заводиться порядочною хатою. Какого народу тогда не шаталось по всем местам: крымцы, ляхи, литвинство! Бывало то, что и свои наедут кучами и обдирают своих же. Всего бывало.

В этом-то хуторе показывался часто человек, или, лучше, дьявол в человеческом образе. Откуда он, зачем приходил, никто не знал. Гуляет, пьянствует и вдруг пропадет, как в воду, и слуху нет. Там, глядь — снова будто с неба упал, рыскает по улицам села, которого теперь и следу нет и которое было, может, не дальше ста шагов от Диканьки. Понаберет встречных козаков: хохот, песни, деньги сыплются, водка — как вода... Пристанет, бывало, к красным девушкам: надарит лент, серег, монист — девать некуда! Правда, что красные девушки немного призадумывались, принимая подарки: Бог знает, может, в самом деле перешли они через нечистые руки. Родная тетка моего деда, содержавшая в то время шинок по нынешней Опошнянской дороге, в котором часто разгульничал Басаврюк, — так называли этого бесовского человека, — именно говорила, что ни за какие благополучия в свете не согласилась бы принять от него подарков. Опять, как же и не взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит исподлобья такой взгляд, что, кажется, унес бы ноги Бог знает куда; а возьмешь — так на другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента. Бог с ними тогда, с этими подарками! Но вот беда — и отвязаться нельзя: бросишь в воду — плывет чертовский перстень или монисто поверх воды, и к тебе же в руки.

В селе была церковь, чуть ли еще, как вспомню, не святого Пантелея. Жил тогда при ней иерей, блаженной памяти отец Афанасий. Заметив, что Басаврюк и на Светлое Воскресение не бывал в церкви, задумал было пожурить его — наложить церковное покаяние. Куды! Насилу ноги унес. «Слушай, паноче! — загремел он ему в ответ, — знай лучше свое дело, чем мешаться в чужие, если не хочешь, чтобы козлиное горло твое было залеплено горячею кутьею!» Что делать с окаянным? Отец Афанасий объявил только, что всякого, кто спознается с Басаврюком, станет считать за католика, врага Христовой Церкви и всего человеческого рода.

В том селе был у одного козака, прозвищем Коржа, работник, которого люди звали Петром Безродным; может, оттого, что никто не помнил ни отца его, ни матери. Староста церкви говорил, правда, что они на другой же год померли от чумы; но тетка моего деда знать этого не хотела и всеми силами старалась наделить его родней, хотя бедному Петру было в ней столько нужды, сколько нам в прошлогоднем снеге. Она говорила, что отец его и теперь на Запорожье, был в плену у турок, натерпелся мук Бог знает каких и каким-то чудом, переодевшись евнухом, дал тягу. Чернобровым дивчатам и молодицам мало было нужды до родни его. Они говорили только, что если бы одеть его в новый жупан, затянуть красным поясом, надеть на голову шапку из черных смушек с щегольским синим верхом, привесить к боку турецкую саблю, дать в одну руку малахай, в другую люльку в красивой оправе, то заткнул бы он за пояс всех парубков тогдашних. Но то беда, что у бедного Петруся всего-навсего была одна серая свитка, в которой было больше дыр, чем у иного жида в кармане злотых. И это бы еще не большая беда, а вот беда: у старого Коржа была дочка-красавица, какую, я думаю, вряд ли доставалось вам видывать. Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чертом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись Божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш. Эх, не доведи Господь возглашать мне больше на крылосе аллилуйя, если бы, вот тут же, не расцеловал ее, несмотря на то что седь пробирается по всему старому лесу, покрывающему мою макушку, и под боком моя старуха, как бельмо в глазу. Ну, если где парубок и девка живут близко один от другого... сами знаете, что выходит. Бывало, ни свет ни заря, подковы красных сапогов и приметны на том месте, где раздобаривала Пидорка с своим Петрусем. Но все бы Коржу и в ум не пришло что-нибудь недоброе, да раз — ну, это уже и видно, что никто другой, как лукавый дернул, — вздумалось Петрусю, не обсмотревшись хорошенько в сенях, влепить поцелуй, как говорят, от всей души, в розовые губки козачки, и тот же самый лукавый, — чтоб ему, собачьему сыну, приснился крест святой! — настроил сдуру старого хрена отворить дверь хаты. Одеревенел Корж, разинув рот и ухватясь рукою за двери. Проклятый поцелуй, казалось, оглушил его совершенно. Ему почудился он громче, чем удар макогона об стену, которым обыкновенно в наше время мужик прогоняет кутью, за неимением фузеи и пороха.

Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как откуда ни возьмись шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: «Тятя, тятя! Не бей Петруся!» Что прикажешь делать? У отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: «Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей-Богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раз обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!» Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, невзвидя земли, полетел стремглав. Вот тебе и доцеловались! Взяла кручина наших голубков; а тут и слух по селу, что к Коржу повадился ходить какой-то лях, обшитый золотом, с усами, с саблею, со шпорами, с карманами, бренчавшими, как звонок от мешочка, с которым пономарь наш, Тарас, отправляется каждый день по церкви. Ну, известно, зачем ходят к отцу, когда у него водится чернобровая дочка. Вот один раз Пидорка схватила, заливаясь слезами, на руки Ивася своего: «Ивасю мой милый, Ивасю мой любый! Беги к Петрусю, мое золотое дитя, как стрела из лука; расскажи ему все: любила б его карие очи, целовала бы его белое личико, да не велит судьба моя. Не один рушник вымочила горючими слезами. Тошно мне. Тяжело на сердце. И родной отец — враг мне: неволит идти за нелюбого ляха. Скажи ему, что и свадьбу готовят, только не будет музыки на нашей свадьбе: будут дьяки петь вместо кобз и сопилок. Не пойду я танцевать с женихом своим: понесут меня. Темная, темная моя будет хата: из кленового дерева, и вместо трубы крест будет стоять на крыше!»

Как будто окаменев, не сдвинувшись с места, слушал Петро, когда невинное дитя лепетало ему Пидоркины речи. «А я думал, несчастный, идти в Крым и Туречину, навоевать золота и с добром приехать к тебе, моя красавица. Да не быть тому. Недобрый глаз поглядел на нас. Будет же, моя дорогая рыбка, будет и у меня свадьба: только и дьяков не будет на той свадьбе; ворон черный прокрячет вместо попа надо мною; гладкое поле будет моя хата; сизая туча — моя крыша; орел выклюет мои карие очи; вымоют дожди козацкие косточки, и вихорь высушит их. Но что я? На кого? Кому жаловаться? Так уже, видно, Бог велел, — пропадать так пропадать!» — да прямехонько и побрел в шинок.

Тетка покойного деда немного изумилась, увидевши Петруся в шинке, да еще в такую пору, когда добрый человек идет к заутрене, и выпучила на него глаза, как будто спросонья, когда потребовал он кухоль сивухи мало не с полведра. Только напрасно думал бедняжка залить свое горе. Водка щипала его за язык, словно крапива, и казалась ему горше полыни. Кинул от себя кухоль на землю. «Полно горевать тебе, козак!» — загремело что-то басом над ним. Оглянулся: Басаврюк! У! Какая образина! Волосы — щетина, очи — как у вола! «Знаю, чего недостает тебе: вот чего!» Тут брякнул он с бесовскою усмешкою кожаным, висевшим у него возле пояса, кошельком. Вздрогнул Петро. «Ге-ге-ге! Да как горит! — заревел он, пересыпая на руку червонцы. — Ге-ге-ге! Да как звенит! А ведь и дела только одного потребую за целую гору таких цацек». — «Дьявол! — закричал Петро. — Давай его! На все готов!» Хлопнули по рукам. «Смотри, Петро, ты поспел как раз в пору: завтра Ивана Купала. Одну только эту ночь в году и цветет папоротник. Не прозевай! Я тебя буду ждать о полночи в Медвежьем овраге».

Я думаю, куры так не дожидаются той поры, когда баба вынесет им хлебных зерен, как дожидался Петрусь вечера. То и дело что смотрел, не становится ли тень от дерева длиннее, не румянится ли понизившееся солнышко, — и что далее, тем нетерпеливей. Экая долгота! Видно, день Божий потерял где-нибудь конец свой. Вот уже и солнца нет. Небо только краснеет на одной стороне. И оно уже тускнет. В поле становится холодней. Примеркает, примеркает и — смерклось. Насилу! С сердцем, только что не хотевшим выскочить из груди, собрался он в дорогу и бережно спустился густым лесом в глубокий яр, называемый Медвежьим оврагом. Басаврюк уже поджидал там. Темно, хоть в глаза выстрели. Рука об руку пробирались они по топким болотам, цепляясь за густо разросшийся терновник и спотыкаясь почти на каждом шагу. Вот и ровное место. Огляделся Петро: никогда еще не случалось ему заходить сюда. Тут остановился и Басаврюк.

— Видишь ли ты, стоят перед тобою три пригорка? Много будет на них цветов разных; но сохрани тебя нездешняя сила вырвать хоть один. Только же зацветет папоротник, хватай его и не оглядывайся, что бы тебе позади ни чудилось.

Петро хотел было спросить... глядь — и нет уже его. Подошел к трем пригоркам; где же цветы? Ничего не видать. Дикий бурьян чернел кругом и глушил все своею густотою. Но вот блеснула на небе зарница, и перед ним показалась целая гряда цветов, все чудных, все невиданных; тут же и простые листья папоротника. Поусомнился Петро и в раздумье стал перед ними, подпершись обеими руками в боки.

— Что тут за невидальщина? Десять раз на день, случается, видишь это зелье; какое ж тут диво? Не вздумала ли дьявольская рожа посмеяться?

Глядь, краснеет маленькая цветочная почка и, как будто живая, движется. В самом деле, чудно! Движется и становится все больше, больше и краснеет, как горячий уголь. Вспыхнула звездочка, что-то тихо затрещало, и цветок развернулся перед его очами, словно пламя, осветив и другие около себя.

«Теперь пора!» — подумал Петро и протянул руку. Смотрит, тянутся из-за него сотни мохнатых рук также к цветку, а позади его что-то перебегает с места на место. Зажмурив глаза, дернул он за стебелек, и цветок остался в его руках. Все утихло. На пне показался сидящим Басаврюк, весь синий, как мертвец. Хоть бы пошевелился одним пальцем. Очи недвижно уставлены на что-то, видимое ему одному только; рот вполовину разинут, и ни ответа. Вокруг не шелохнет. Ух, страшно!.. Но вот послышался свист, от которого захолонуло у Петра внутри, и почудилось ему, будто трава зашумела, цветы начали между собою разговаривать голоском тоненьким, будто серебряные колокольчики; деревья загремели сыпучею бранью... Лицо Басаврюка вдруг ожило; очи сверкнули. «Насилу воротилась, яга! — проворчал он сквозь зубы. — Гляди, Петро, станет перед тобою сейчас красавица: делай все, что ни прикажет, не то пропал навеки!» Тут разделил он суковатою палкою куст терновника, и перед ними показалась избушка, как говорится, на курьих ножках. Басаврюк ударил кулаком, и стена зашаталась. Большая черная собака выбежала навстречу и с визгом, оборотившись в кошку, кинулась в глаза им. «Не бесись, не бесись, старая чертовка!» — проговорил Басаврюк, приправив таким словцом, что добрый человек и уши бы заткнул. Глядь, вместо кошки старуха, с лицом, сморщившимся, как печеное яблоко, вся согнутая в дугу; нос с подбородком словно щипцы, которыми щелкают орехи. «Славная красавица!» — подумал Петро, и мурашки пошли по спине его. Ведьма вырвала у него цветок из рук, наклонилась и что-то долго шептала над ним, вспрыскивая какою-то водою. Искры посыпались у ней изо рта; пена показалась на губах. «Бросай!» — сказала она, отдавая цветок ему. Петро подбросил, и, что за чудо? — цветок не упал прямо, но долго казался огненным шариком посреди мрака и, словно лодка, плавал по воздуху; наконец потихоньку начал спускаться ниже и упал так далеко, что едва приметна была звездочка, не больше макового зерна. «Здесь!» — глухо прохрипела старуха; а Басаврюк, подавая ему заступ, примолвил: «Копай здесь, Петро. Тут увидишь ты столько золота, сколько ни тебе, ни Коржу не снилось». Петро, поплевав в руки, схватил заступ, надавил ногою и выворотил землю, в другой, в третий, еще раз... что-то твердое!.. Заступ звенит и нейдет далее. Тут глаза его ясно начали различать небольшой, окованный железом сундук. Уже хотел он было достать его рукою, но сундук стал уходить в землю, и все, чем далее, глубже, глубже; а позади его слышался хохот, более схожий с змеиным шипеньем. «Нет, не видать тебе золота, покамест не достанешь крови человеческой!» — сказала ведьма и подвела к нему дитя лет шести, накрытое белою простынею, показывая знаком, чтобы он отсек ему голову. Остолбенел Петро. Малость, отрезать ни за что ни про что человеку голову, да еще и безвинному ребенку! В сердцах сдернул он простыню, накрывавшую его голову, и что же? Перед ним стоял Ивась. И ручонки сложило бедное дитя накрест, и головку повесило... Как бешеный подскочил с ножом к ведьме Петро и уже занес было руку...

— А что ты обещал за девушку?.. — грянул Басаврюк и словно пулю посадил ему в спину. Ведьма топнула ногою: синее пламя выхватилось из земли; середина ее вся осветилась и стала как будто из хрусталя вылита; и все, что ни было под землею, сделалось видимо как на ладони. Червонцы, дорогие камни, в сундуках, в котлах, грудами были навалены под тем самым местом, где они стояли. Глаза его загорелись... ум помутился... Как безумный, ухватился он за нож, и безвинная кровь брызнула ему в очи... Дьявольский хохот загремел со всех сторон. Безобразные чудища стаями скакали перед ним. Ведьма, вцепившись руками в обезглавленный труп, как волк, пила из него кровь... Все пошло кругом в голове его! Собравши все силы, бросился бежать он. Все покрылось перед ним красным цветом. Деревья, все в крови, казалось, горели и стонали. Небо, раскалившись, дрожало... Огненные пятна, что молнии, мерещились в его глазах. Выбившись из сил, вбежал он в свою лачужку и, как сноп, повалился на землю. Мертвый сон охватил его.

Два дни и две ночи спал Петро без просыпу. Очнувшись на третий день, долго осматривал он углы своей хаты; но напрасно старался что-нибудь припомнить: память его была как карман старого скряги, из которого полушки не выманишь. Потянувшись немного, услышал он, что в ногах брякнуло. Смотрит: два мешка с золотом. Тут только, будто сквозь сон, вспомнил он, что искал какого-то клада, что было ему одному страшно в лесу... Но за какую цену, как достался он, этого никаким образом не мог понять.

Увидел Корж мешки и — разнежился: «Сякой, такой Петрусь, немазаный! Да я ли не любил его? Да не был ли у меня он как сын родной?» — и понес хрыч небывальщину, так что того до слез разобрало. Пидорка стала рассказывать ему, как проходившие мимо цыгане украли Ивася. Но Петро не мог даже вспомнить лица его: так обморочила проклятая бесовщина! Мешкать было незачем. Поляку дали под нос дулю, да и заварили свадьбу: напекли шишек, нашили рушников и хусток, выкатили бочку горелки; посадили за стол молодых; разрезали коровай; брякнули в бандуры, цимбалы, сопилки, кобзы — и пошла потеха...

В старину свадьба водилась не в сравненье с нашей. Тетка моего деда, бывало, расскажет — люли только! Как дивчата, в нарядном головном уборе из желтых, синих и розовых стричек, на верх которых навязывался золотой галун, в тонких рубашках, вышитых по всему шву красным шелком и унизанных мелкими серебряными цветочками, в сафьянных сапогах на высоких железных подковах, плавно, словно павы, и с шумом, что вихорь, скакали в горнице. Как молодицы, с корабликом на голове, которого верх сделан был весь из сутозолотой парчи, с небольшим вырезом на затылке, откуда выглядывал золотой очипок, с двумя выдавшимися, один наперед, другой назад, рожками самого мелкого черного смушка; в синих, из лучшего полутабенеку, с красными клапанами кунтушах, важно подбоченившись, выступали поодиночке и мерно выбивали гопака. Как парубки, в высоких козацких шапках, в тонких суконных свитках, затянутых шитыми серебром поясами, с люльками в зубах, рассыпались перед ними мелким бесом и подпускали турусы. Сам Корж не утерпел, глядя на молодых, чтобы не тряхнуть стариною. С бандурою в руках, потягивая люльку и вместе припевая, с чаркою на голове, пустился старичина, при громком крике гуляк, вприсядку. Чего не выдумают навеселе! Начнут, бывало, наряжаться в хари — Боже ты мой, на человека не похожи! Уж не чета нынешним переодеваньям, что бывают на свадьбах наших. Что теперь? — только что корчат цыганок да москалей. Нет, вот, бывало, один оденется жидом, а другой чертом, начнут сперва целоваться, а после ухватятся за чубы... Бог с вами! Смех нападет такой, что за живот хватаешься. Пооденутся в турецкие и татарские платья: все горит на них, как жар... А как начнут дуреть да строить штуки... ну, тогда хоть святых выноси. С теткой покойного деда, которая сама была на этой свадьбе, случилась забавная история: была она одета тогда в татарское широкое платье и с чаркою в руках угощала собрание. Вот одного дернул лукавый окатить ее сзади водкою; другой, тоже, видно, не промах, высек в ту же минуту огня, да и поджег... пламя вспыхнуло, бедная тетка, перепугавшись, давай сбрасывать с себя, при всех, платье... Шум, хохот, ералаш поднялся, как на ярмарке. Словом, старики не запомнили никогда еще такой веселой свадьбы.

Начали жить Пидорка да Петрусь, словно пан с панею. Всего вдоволь, все блестит... Однако же добрые люди качали слегка головами, глядя на житье их. «От черта не будет добра, — поговаривали все в один голос. — Откуда, как не от искусителя люда православного, пришло к нему богатство? Где ему было взять такую кучу золота? Отчего вдруг, в самый тот день, когда разбогател он, Басаврюк пропал, как в воду?» Говорите же, что люди выдумывают! Ведь в самом деле, не прошло месяца, Петруся никто узнать не мог. Отчего, что с ним сделалось, Бог знает. Сидит на одном месте, и хоть бы слово с кем. Все думает и как будто бы хочет что-то припомнить. Когда Пидорке удастся заставить его о чем-нибудь заговорить, как будто и забудется, и поведет речь, и развеселится даже; но ненароком посмотрит на мешки — «постой, постой, позабыл!» — кричит, и снова задумается, и снова силится про что-то вспомнить. Иной раз, когда долго сидит на одном месте, чудится ему, что вот-вот все сызнова приходит на ум... и опять все ушло. Кажется: сидит в шинке; несут ему водку; жжет его водка; противна ему водка. Кто-то подходит, бьет по плечу его... но далее все как будто туманом покрывается перед ним. Пот валит градом по лицу его, и он в изнеможении садится на свое место.

Чего ни делала Пидорка: и совещалась с знахарями, и переполох выливали, и соняшницу заваривали ³ — ничто не помогало. Так прошло и лето. Много козаков обкосилось и обжалось; много козаков, поразгульнее других, и в поход потянулось. Стаи уток еще толпились на болотах наших, но крапивянок уже и в помине не было. В степях закраснело. Скирды хлеба то сям, то там, словно козацкие шапки, пестрели по полю. Попадались по дороге и возы, наваленные хворостом и дровами. Земля сделалась крепче и местами стала прохватываться морозом. Уже и снег начал сеяться с неба, и ветви дерев убрались инеем, будто заячьим мехом. Вот уже в ясный морозный день красногрудый снегирь, словно щеголеватый польский шляхтич, прогуливался по снеговым кучам, вытаскивая зерно, и дети огромными киями гоняли по льду деревянные кубари, между тем как отцы их спокойно вылеживались на печке, выходя по временам, с зажженною люлькою в зубах, ругнуть добрым порядком православный морозец или проветриться и промолотить в сенях залежалый хлеб. Наконец снега стали таять, и щука хвостом лед расколотила, а Петро все тот же, и чем далее, тем еще суровее. Как будто прикованный, сидит посереди хаты, поставив себе в ноги мешки с золотом. Одичал, оброс волосами, стал страшен; и все думает об одном, все силится припомнить что-то; и сердится и злится, что не может вспомнить. Часто дико подымается с своего места, поводит руками, вперяет во что-то глаза свои, как будто хочет уловить его; губы шевелятся, будто хотят произнесть какое-то давно забытое слово, — и неподвижно останавливаются... Бешенство овладевает им; как полоумный, грызет и кусает себе руки и в досаде рвет клоками волоса, покамест, утихнув, не упадет, будто в забытьи, и после снова принимается припоминать, и снова бешенство, и снова мука... Что это за напасть Божия?

Жизнь не в жизнь стала Пидорке. Страшно ей было оставаться сперва одной в хате, да после свыклась бедняжка с своим горем. Но прежней Пидорки уже узнать нельзя было. Ни румянца, ни усмешки: изныла, исчахла, выплакались ясные очи. Раз кто-то уже, видно, сжалился над ней, посоветовал идти к колдунье, жившей в Медвежьем овраге, про которую ходила слава, что умеет лечить все на свете болезни. Решилась попробовать последнее средство; слово за слово, уговорила старуху идти с собою. Это было ввечеру, как раз накануне Купала. Петро в беспамятстве лежал на лавке и не примечал вовсе новой гостьи. Как вот мало-помалу стал приподниматься и всматриваться. Вдруг весь задрожал, как на плахе; волосы поднялись горою... и он засмеялся таким хохотом, что страх врезался в сердце Пидорки. «Вспомнил, вспомнил!» — закричал он в страшном веселье и, размахнувши топор, пустил им со всей силы в старуху. Топор на два вершка вбежал в дубовую дверь. Старуха пропала, и дитя лет семи, в белой рубашке, с накрытою головою, стало посреди хаты... Простыня слетела. «Ивась!» — закричала Пидорка и бросилась к нему; но привидение все с ног до головы покрылось кровью и осветило всю хату красным светом... В испуге выбежала она в сени; но, опомнившись немного, хотела было помочь ему; напрасно! Дверь захлопнулась за нею так крепко, что не под силу было отпереть. Сбежались люди; принялись стучать; высадили дверь: хоть бы душа одна. Вся хата полна дыма, и посередине только, где стоял Петрусь, куча пеплу, от которого местами подымался еще пар. Кинулись к мешкам: одни битые черепки лежали вместо червонцев. Выпуча глаза и разинув рты, не смея пошевельнуть усом, стояли козаки, будто вкопанные в землю. Такой страх навело на них это диво.

Что было далее, не вспомню. Пидорка дала обет идти на богомолье; собрала оставшееся после отца имущество, и через несколько дней ее точно уже не было на селе. Куда ушла она, никто не мог сказать. Услужливые старухи отправили ее было уже туда, куда и Петро потащился; но приехавший из Киева козак рассказал, что видел в лавре монахиню, всю высохшую, как скелет, и беспрестанно молящуюся, в которой земляки по всем приметам узнали Пидорку; что будто еще никто не слыхал от нее ни одного слова; что пришла она пешком и принесла оклад к иконе Божьей Матери, исцвеченный такими яркими камнями, что все зажмуривались, на него глядя.

Позвольте, этим еще не все кончилось. В тот самый день, когда лукавый припрятал к себе Петруся, показался снова Басаврюк; только все бегом от него. Узнали, что это за птица: никто другой, как сатана, принявший человеческий образ для того, чтобы отрывать клады; а как клады не даются нечистым рукам, так вот он и приманивает к себе молодцов. Того же году все побросали землянки свои и перебрались в село; но и там, однако ж, не было покою от проклятого Басаврюка. Тетка покойного деда говорила, что именно злился он более всего на нее за то, что оставила прежний шинок по Опошнянской дороге, и всеми силами старался выместить все на ней. Раз старшины села собрались в шинок и, как говорится, беседовали по чинам за столом, посередине которого поставлен был, грех сказать чтобы малый, жареный баран. Калякали о сем и о том, было и про диковинки разные, и про чуда. Вот и померещилось, — еще бы ничего, если бы одному, а то именно всем, — что баран поднял голову, блудящие глаза его ожили и засветились, и вмиг появившиеся черные щетинистые усы значительно заморгали на присутствующих. Все тотчас узнали на бараньей голове рожу Басаврюка; тетка деда моего даже думала уже, что вот-вот попросит водки... Честные старшины за шапки да скорей восвояси. В другой раз сам церковный староста, любивший по временам раздобаривать глаз на глаз с дедовскою чаркою, не успел еще раза два достать дна, как видит, что чарка кланяется ему в пояс. Черт с тобою! Давай креститься!.. А тут с половиною его тоже диво: только что начала она замешивать тесто в огромной диже, вдруг дижа выпрыгнула. «Стой, стой!» — куды! Подбоченившись важно, пустилась вприсядку по всей хате... Смейтесь; однако ж не до смеха было нашим дедам. И даром, что отец Афанасий ходил по всему селу со святою водою и гонял черта кропилом по всем улицам, а все еще тетка покойного деда долго жаловалась, что кто-то, как только вечер, стучит в крышу и царапается по стене.

Да чего! Вот теперь на этом самом месте, где стоит село наше, кажись, все спокойно; а ведь еще не так давно, еще покойный отец мой и я запомню, как мимо развалившегося шинка, который нечистое племя долго после того поправляло на свой счет, доброму человеку пройти нельзя было. Из закоптевшей трубы столбом валил дым и, поднявшись высоко, так, что посмотреть — шапка валилась, рассыпался горячими угольями по всей степи, и черт, — нечего бы и вспоминать его, собачьего сына, — так всхлипывал жалобно в своей конуре, что испуганные гайвороны стаями подымались из ближнего дубового леса и с диким криком метались по небу.

¹ То есть лгать.

²То есть солгать на исповеди.

³Выливают переполох у нас в случае испуга, когда хотят узнать, отчего приключился он; бросают расплавленное олово или воск в воду, и чье примут они подобие, то самое перепугало больного; после чего и весь испуг проходит. Заваривают соняшницу от дурноты и боли в животе. Для этого зажигают кусок пеньки, бросают в кружку и опрокидывают ее вверх дном в миску, наполненную водою и поставленную на животе больного; потом, после зашептываний, дают ему выпить ложку этой самой воды.

СВАДЬБА

Текст для диктанта

Сегодня свадьба считается прежде всего семейным событием, но в старину, когда деревни в основном состояли из родственников, участниками торжества становились практически все жители. Свадьба обычно проходила в течение нескольких дней. Недаром в старину говорили — не «справлять», а «играть» свадьбу. И ее действительно играли, как театрализованное зрелище.

Свадьба состояла из многих эпизодов, в каждом из них были свои участники, выполнявшие строго определенные роли. Каждое действие или событие свадебного ритуала имело определенный смысл и повторялось из поколения в поколение. Считалось, что отступление от ритуала могло навлечь беду на новобрачных.

Отличаясь большим разнообразием и множеством региональных особенностей, русская свадьба сохраняла обязательную, общую структуру для всех мест.

Основными эпизодами свадебного обряда считались следующие: сватовство, рукобитье, сговор, девишник, мальчишник, баня, утро перед венчанием, венчание, встреча молодых, свадебные столы.

(123 слова)

Тексты для чтения, устного изложения (можно использовать как материал для внеклассного мероприятия)

Сватовство

Свадьба начиналась со сватовства. В дом родителей невесты приходили сваты и договаривались о будущем бракосоче­тании. Если стороны достигали соглашения, устанавливался день смотрин. Тогда в дом неве­сты приезжали родители жени­ха. Их угощали и приветствова­ли как будущих родственников. Родители жениха приносили в дом невесты особый пряник, на котором были нанесены сим­волические знаки. Чаще пря­ник имел округлую форму. На нем с помощью вырезанных из дерева досок оттискивали узо­ры — квадраты с точкой посере­дине, круги, волнистые и пря­мые линии. Все они были древ­ними знаками плодородия. По сути, пряник представлял собой своеобразное напутствие невес­те — быть хорошей хозяйкой и будущей матерью.

Первоначально вместо пря­ника подносили хлебный кара­вай, специально испеченный к дню сговора.

Кроме сговорного пряника, родители жениха также готови­ли к сговору всевозможные пе­ченые изделия — хлебы, блины, кулебяки. Родители невесты обязательно подавали к столу курник — закрытый пирог с на­чинкой из куриного мяса. Он символизировал богатство и чистоту невесты, которую в испол­няемых во время сговора песнях сравнивали с курочкой.

Рукобитье

Невеста не принимала учас­тия в пиршестве. Она лишь вы­ходила к гостям несколько раз (обычно от трех до пяти), при­чем каждый раз меняла наря­ды. Только после этого она мог­ла сесть со всеми за стол. Смот­рины завершались особым ри­туалом — рукобитьем. Отцы жениха и невесты вкладывали руки новобрачных друг в друга и ударяли по ним рукавицей. Иногда во время рукобитья от­цы жениха и невесты били пи­рогом о пирог или разламыва­ли пирог пополам в знак неру­шимости сговора. Затем сваха трижды обносила вокруг жени­ха и невесты хлеб с солью и ико­ну. Она как бы благословляла будущий союз от имени сил неба и земли. С этого времени семьи жениха и невесты составляли одну семью, все расходы по под­готовке к свадьбе делились по­полам.

После совершения ритуала рукобития девушку, становив­шуюся невестой, называли сговоренкой. После взаимного уго­щения свадьбу уже нельзя было отменить. Став невестой, девушка пе­реодевалась в особый наряд, так называемую «печальную» одежду. Она надевала черную или белую рубаху, не украшен­ную вышивкой, повязывала на голову простой белый или темный платок. Обычно он завязы­вался «кукушкой», так, чтобы была закрыта верхняя часть лица. Невеста должна была носить платок до самого дня венчания.

После сговора невеста, как правило, уже не появлялась на людях. Вместе с подругами она занималась подготовкой прида­ного. Обычно приданое шили задолго до свадьбы, а после свадьбы его готовили к переез­ду, украшали вышивкой и упа­ковывали в сундуки. В прида­ное входили вещи, которые женщина должна была носить в первые годы после замужества. Кроме того, ей нужно было при­нести в дом мужа постельные принадлежности, несколько скатертей, полотенца, покрыва­ла на сундуки. В приданое вхо­дили отрезы материи, из ко­торых впоследствии шилась одежда для детей. Во время ши­тья невеста и ее подруги причи­тали: хором или сменяя друг друга произносили причеты или пели песни. Причеты помо­гали выразить сложную гамму чувств и справиться с естествен­ным волнением.

В первом причитании невес­та просила отца не выдавать ее замуж. Она говорила, что роди­тели рано отдают ее в чужую се­мью, что ей будет плохо на чу­жой сторонушке. Обычно дом жениха сравнивался с темным лесом, а его родные — со зве­рями.

Не засвечивай да свечки божией,

Ты родимый батюшка,

Не ходи к дубову столу,

Не принимай золотой чары,

Ты не пей зелена вина.

Не вино ты пьешь зеленое,

Ты мои-то пьешь горючи слезы,

Пропиваешь мою буйну головушку

Со хорошей девьей красотой.

 

Отец никогда не отвечал на причитания, а мать произноси­ла свой ответный причет. В нем она успокаивала свою дочь, го­ворила, что никогда не забудет ее и будет помогать после заму­жества:

Ты родимо мое дитятко,
У нас дело-то все сделано,

По рукам дело ударено.

Во субботу-то девичничек,

В воскресение — разлучный день:

Разлучат тебя с подруженьками,

Задушевными голубками.

Материнское причитание всегда завершалось своеобраз­ным напутствием. Мать подска­зывала невесте, как уважать свекровь и свекра, как следует относиться к мужу. В материн­ских причитаниях свекровь все­гда выступала как злодейка, с которой следовало обращаться очень почтительно и даже осто­рожно. В последних строках причитания содержался совет невесте быть тихой и смирной.

Почти каждый день после рукобитья невесту навещали родственники и жених. Не­веста принимала их в куте, не­большом помещении за печ­кой. Каждого приходящего она встречала причетом, ей отвеча­ли тем же.

Будущие родственники гово­рили о том, что примут девуш­ку как родную. Жених сравни­вался с соколом, нежно кружа­щимся вокруг своей голубки.

Молодой преподносил невес­те разные лакомства. Принимая угощение, невеста отдавала его своим подругам и, в свою оче­редь, передавала будущим род­ственникам пирог с вензелем жениха.

Девишник

Обычно вместе с приданым невеста с подругами готовила дары, которые она должна была поднести всем членам семьи жениха. Работа не прекращалась до самой свадьбы. Когда дары и само приданое были го­товы, в доме невесты устраива­ли девишник. Обычно он проходил накануне свадьбы.

Кульминационным моментом девишника являлся ритуал потери красоты (воли). Обряд начинался после завершения девишника, когда с невестой оставались только самые близкие подруги.

Под пение протяжной песни девушки снимали с невесты платок, надетый во время сгово­ра, и расплетали девичью косу. Русские девушки традиционно заплетали волосы в одну длин­ную косу. Замужняя женщина носила более сложную прическу, состоящую из двух кос, которые укладывала в пучок на затылке.

Расплетая косу, подруги вы­нимали из волос ленту, которую называли «волей». «Воля» сим­волизировала девичью красоту и свободу. Чаще всего после за­вершения обряда лента переда­валась младшей сестре невесты.

Баня

После расплетения косы и снятия «воли» невеста шла вме­сте с подругами в заранее истопленную баню. Туда ее приглашали особой песней:

Ты пойдем, милая подруженька,

Ты посмой красу девичью,

Что свою-то волю-волюшку.

Для защиты от нечистой силы перед невестой несли укра­шенный лентами веник. Подходя к бане, невес­та обязательно обращалась к ней с особым причетом. Она просила, чтобы баня не смыва­ла с нее красоту.

Перед тем как войти в баню или сразу же после мытья, девушки гадали о будущем невес­ты.

Вышедшую из бани невесту у дверей дома встречали отец с матерью. Отец держал в руках икону, которой благословлял дочь.

Согласно обычаю невеста должна была идти под венец с распу­щенными волосами. Только после приезда в дом жениха она уходила в комнату, где ей зап­летали две косы, укладывали их на голове и надевали женс­кий головной убор.

Расчесывание волос сопровождалось своеобразным диалогом. Невеста обращалась к своим подругам, родителям, умер­шим предкам. Мотивы расставания и страха перед будущим постепенно уступали место другим просьбам. В них невеста просила пожелать ей всяческого благополучия, умоляла предков защитить ее и обещала почитать их после свадьбы. Подруги отвечали невесте причетами и песнями. Они со­жалели о расставании, просили невесту не забывать их. Подру­ги также напутствовали невесту: они умоляли ее оставаться такой же красивой и доброй, любить своего будущего мужа.

Расчесав невесте волосы, подруги усаживали ее за стол, где уже было приготовлено угощение. Обычно в это время при­езжал жених. Он привозил подарки невесте, ее родителям и подругам. В свою очередь невеста передавала заранее приго­товленные дары жениху и его родне.

Когда жених уезжал, девуш­ки прощались с невестой и пели ей последнюю песню.

Утро перед венчанием

На следующее утро невеста одевалась к свадьбе, но волосы не заплета­ла, оставляя расчесанные пря­ди. Ее настроение точно передано в песне:

Не поет ли пташечка рано по заре,

Не плачет ли девица об русой косе,

Вечор ее косыньку девушки плели,

Да девушки плели!

Разделили косыньку на шесть на долей,

Да на шесть на долей!

Клали ее косыньку да поверх головы, Вот тебе, да косынька, да до веку лежать,

А тебе, подруженька, в девках не бывать.

Утром в день свадьбы к неве­сте приезжал кто-нибудь из род­ных жениха, чаще всего старший брат жениха. Он привозил подарок и уезжал с ответным даром. Только после этого за невестой приезжал жених. Он останавливался перед заперты­ми воротами. Подруги невесты отказывались отпереть ворота и требовали подарков. Жених пе­редавал одной из девушек день­ги, и ворота открывались.

Только получив шуточный выкуп, невесту показывали же­ниху, и они садились в свадеб­ный поезд. Он состоял из не­скольких повозок, украшенных лентами и колокольчиками.

В первой повозке всегда еха­ли дружки, во второй — невеста с крестной матерью или свахой. В третьей повозке находился жених, за ним следовали все ос­тальные родственники и гости.

Венчание

В церкви священник произ­водил обряд венчания. Венча­ние не проводилось во время постов, Святок, Пасхальной не­дели, а также во вторник, чет­верг и субботу в течение всего года.

Традиционно обряд состоит из двух частей — обручения и собственно венчания. Во время обручения священник спраши­вает жениха и невесту, готовы ли они вступить в брак. Полу­чив утвердительные ответы, он надевает им заранее освящен­ные кольца, которыми жених с невестой троекратно меняются.

Обряд венчания начинается с того, что в руки молодых свя­щенник вкладывает венчаль­ные свечи, которые должны го­реть, пока совершается таин­ство. Затем жених и невеста подходят к алтарю и становят­ся на белый плат перед аналоем, на котором находятся крест и Евангелие. Священник снова спрашивает и, получив ответ, что у них твер­дое намерение вступить в брак, с благословением возлагает вен­цы на головы жениха и невесты.

Затем они пьют из одной чаши вино, под песнопе­ния священник трижды обво­дит их вокруг аналоя. Венцы снимаются и над молодыми чи­тают завершающие молитвы.

После венчания невеста едет в одной карете с женихом.

Свадебные столы

Приехав из церкви в дом жениха, все гости занимали места за сва­дебным столом. Молодых сажа­ли в красном углу, под иконами. Они принимали поздравления и приветствия, но не могли уча­ствовать в общем пиршестве.

Через некоторое время моло­дые уходили в горницу или в кут, где для них была приготов­лена специальная еда. Чаще всего им подавали два пирога, один из которых был испечен в доме невесты, а другой — в доме жениха. Молодой кормил жену пирогом, привезенным из свое­го дома, а она кормила мужа своим пирогом.

Поев, молодая жена уходи­ла в свою комнату и переодева­лась в женский наряд. Она на­девала рубаху, поверх нее са­рафан с широкими лямками. Ей помогали подруги, которые заплетали две косы, укладыва­ли их на голове. В конце обря­да на голову надевали кику и накрывали ее платком (голов­ным убором замужней женщи­ны).

Потом она выходила к гос­тям и вместе с молодым мужем садилась за общий стол. Они должны были пить из одного стакана, есть одной лож­кой из одного блюда, откусы­вать от одного куска хлеба или пирога. Предполагалось, что общая еда навеки соединит мо­лодых. Затем молодые прини­мали участие в общем веселье. Вел пир дружка, который под­держивал произносивших тос­ты и заполнял паузы собствен­ными шутливыми репликами и прибаутками.

Во время пира жену с мужем сажали в красном углу. Осталь­ные родственники рассажива­лись двумя рядами, причем с одной стороны усаживались мужчины, с другой — женщи­ны. К столу подносили угоще­ние, обычно свадебный пирог, который раздавал дружка. По­том подавались горячие и жаре­ные блюда. Считалось, что толь­ко что приготовленная горячая пища сохраняет плодородящую силу огня.

Подруги невесты, а также все женщины пели величальные песни. Молодых называли кня­зем и княгиней, голубем и го­лубкой, месяцем и солнышком. Сначала обращались к жениху:

Князь-то у нас хорошенький,

Князь-то у нас пригоженький,

Что Иван-то Васильевич,

Ты не во саду сидишь,

Ты не во зеленоем —

За столом дубовыим,

За скатертям браныим,

За рисом сахарныим.

Все не соловьи поют,

Тут поют все девицы,

Души красные певицы,

От тебя даров хотят,

От тебя великиих.

Затем к невесте:

И сколь хороша, и сколь хороша,

Лицо-то у ей, лицо-то у ей,

Будто белый снег, будто белый снег,

Щечки-то у ей, щечки-то у ей,

Будто алый цвет, будто алый цвет,

Брови-то у ей, брови-то у ей,

У черна соболя, у черна соболя,

Очи-то у ей, очи-то у ей,

У ясна сокола, у ясна сокола,

Славна-то была, славна-то была,

У Никифора дочь,

у Никифора дочь,

У Леонтьевича, у Леонтьевича.

После величали родителей молодых и других родственни­ков. Когда пир заканчивался, молодых провожали в спальню с пением подблюдных песен (на­пример, «Эй, Настасья, эй, На­стасья, отворяй-ка ворота»).

Иногда молодых будили, разбивая перед их дверью горшки. Так появилось со време­нем выражение «посуда бьется к счастью».

Основной пир, называвший «красным столом», начинался на следующий день. Еду для него готовили только замужние жен­щины. Им помогала молодая.

На третий день молодая вы­ходила к гостям в обычной буд­ничной одежде. Ей под ноги, на пол бросали солому, сор, иног­да деньги. Она должна была ме­сти пол, причем по направле­нию от двери к печке. В стари­ну верили, что этот обряд пре­дохранит новую семью от враж­дебности со стороны домового.

Во время завтрака устраи­вался мягкий стол. Мать жени­ха выносила горшок с кашей и притворно причитала: «Ой, жарко, жарко». Невеста долж­на была взять горшок из рук, подуть на него и подарить свек­рови платок, чтобы та могла взять горшок в руки. С этого момента невестка считалась полноправным членом семьи и принимала участие во всех домашних хлопотах.

Обычно на третий день моло­дые приезжали в дом родителей невесты. Там теща выходила встречать зятя с блинами. Он должен был откусить кусочек верхнего блина и подарить теще подарок за проявленную заботу.

Свадебный ритуал нередко завершался обсидками. Замуж­ние женщины деревни прини­мали молодуху в свое общество. Они угощали ее вином и студ­нем.

 

СВЯТКИ

Текст диктанта

Название праздника происходит от словосочетания «святые вечера». Они продолжаются от Рождества до Крещения. Основной формой проведения досуга во время святок считаются посиделки, на них собираются раздельно девушки и парни. Особенно разнообразно и интересно проходят девичьи посиделки. Главным занятием на них являются обрядовые игры и гадания. В большинстве игр участвуют как девушки, так и парни, которые специально для этого приходят в избу, где происходят девичьи посиделки. Нередко в игре принимают участие ряженые.

Обязательным компонентом святочных посиделок было пение особых песен, которые исполняли только девушки. Если парни пытались в это время войти в избу, их выгоняли. Песни также принимали форму своеобразной игры.

Святочные вечера завершались гаданиями. Поскольку, как и все переходные периоды года, святки считаются временем наибольшей активности нечистых и потусторонних сил, во время праздника люди стараются выяснить свою будущую судьбу.

(129 слов)

Текст для чтения, устного изложения (можно использовать как материал для внеклассного мероприятия)

Подблюдные гадания

Начиная разговор о подблюдных гаданиях, нельзя не вспомнить первую строфу баллады В.А. Жуковского «Светлана», где изображаются гадания.

Раз в крещенский вечерок

Девушки гадали:

За ворота башмачок,

Сняв с ноги, бросали;

Снег пололи; под окном

Слушали; кормили

Счетным курицу зерном;

Ярый воск топили;

В чашу с чистою водой

Клали перстень золотой,

Серьги изумрудны;

Расстилали белый плат

И над чашей пели в лад

Песенки подблюдны.

 

Но что же это за подблюдные песенки и как с их помощью гадать?

В.А. Жуковский очень точно описал обряд, хотя детали его опущены. Вот как в старые времена выглядело это действо. В рождественские Святки девушки выносили на площадь котел, чашу (блюдо) с ключевой водой, клали в воду кусочек хлеба, щепоть соли, уголь и немного золы. Затем собирали у присутствующих кольца, браслеты, ожерелья и другие мел­кие металлические вещи, и все это отдавали на хранение царице солнца. Царицу выбирали накануне, обязательно из девушек не старше шестнадцати лет, и непре­менно с русой косой и голубыми глазами.

В день гадания молодежь с песнями и музыкой направлялась к ее дому. Царица выходила к ним навстречу с распущенными по плечам волосами, держа над голо­вой блюдо. Подруги украшали ее цветами, надевали ей на голову венец и крас­ное покрывало, а затем все вместе шли на площадь. Все собранные вещи опускались в воду. Чаша покрывалась большим белым платком. Начинались гадания. Все присутствующие пели предвещания или подблюдные песни, а царица вынимала из чаши одну за другой погруженные в нее вещи. Чья вещь будет извлечена под ту или иную песню, тому и выпадет судьба, заключенная в ее словах. И каждая из девушек принимала эти слова как вещий, божественный приговор. Это подтверждал и припев, повторявшийся хором после каждой песенки: «Кому вынется, тому сбудется, скоро сбудется — не минуется!»

Кстати, о древности этого обряда говорят предметы, помещавшиеся в воду перед гаданием. Уголь и зола символизировали ведийского бога Агни — бога огня, домаш­него очага, жертвенного костра, а хлеб-соль придавали ключевой воде свойства животворящего дождя, который поит ниву и дает человеку насущную пищу. Именно поэтому всякое гадание воспринималось нашими предками как диалог с обожест­вленными стихиями. Ну а ответ этих сти­хий не мог подвергаться сомнению.

По своей тематике подблюдные песни не были очень уж разнообразными. В них, как и в других гаданиях, предсказывались свадьба или смерть, счастье или несчастье, богатство или бедность. Но предсказания были зашифрованы в текстах песен, пред­ставлены в виде символических картинок, поэтому количество известных текстов очень велико. Символы, впрочем, разгадывались достаточно легко. Если, на­пример, в песенке пелось про то, как кошечка ведет за собой котика, то всем было понятно, что речь идет о свадьбе. Если же за кошечкой шли котята, то девушке пред­вещалось много детей.

О неоднозначности расшифровки сим­волов можно судить, например, по сцене гадания, описанной А.С. Пушкиным в романе «Евгений Онегин»:

 

Из блюда, полного водою,

Выходят кольца чередою;

И вынулось колечко ей

Под песенку старинных дней:

«Там мужички-то все богаты,

Гребут лопатой серебро;

Кому поем, тому добро

И слава!»...

 

Не правда ли, подблюдная песенка су­лит Татьяне удачу? Наверное, она выйдет замуж, и будет у нее богатый муж?

Но почему же тогда Александр Серге­евич пишет дальше:

«Но сулит утраты

Сей песни жалостный напев;

Милей кошурка сердцу дев»?

Оказывается, первоначальный, фольк­лорный вариант песенки, который Пуш­кин использовал в поэме:

За рекой мужики все богатые,

Гребут золото да лопатами —

 

предвещал раннюю смерть, ведь гадав­шим было известно, что «за рекой» озна­чает в потустороннем мире. А вот кошур­ка сулила скорую свадьбу и создание се­мьи. Вот одна из таких песенок:

Уж кличет кот кошурку в печурку спать —

«Ты поди, моя кошурка, в печурку спать,

У меня, у кота, есть сткляница вина,

Есть сткляница вина и конец пирога,

У меня, у кота, и постель мягка».

Вернемся еще раз к балладе «Светла­на». В.А. Жуковский воспроизвел еще одну из подблюдных песен. Пытаясь вов­лечь грустную Светлану в свой круг, под­руги говорят ей:

 

Пой, красавица: «Кузнец,

Скуй мне злат и нов венец,

Скуй кольцо златое;

Мне венчаться тем венцом,

Обручаться тем кольцом

При святом налое».

А вот «народный» текст той же песен­ки, сулившей скорое замужество:

 

Идет кузнец из кузницы,

Слава!

Кузнец, кузнец, мне скуй венец!

Слава!

Из обрезочков золот перстень!

Слава!

Как мне тем венцом венчатися,

Слава!

Как и перстнем тем обручатися!

Слава!

Но подблюдные гадания не увлекли Светлану. Ее жених находился в дальнем краю, и она хотела узнать хоть что-то о его судьбе. А это можно было сделать только во время страшного гадания. Что было дальше, вы можете прочитать в балладе.

Мы же пока продолжим знакомиться с подблюдными песнями. Попробуйте сами угадать, что они означают.

Я на печке сижу, долги нитки вожу,

Еще посижу, еще повожу.

(Не встретить суженого)

 

Кому вынется, тому сбудется,

Скоро сбудется — не минуется!

Едут бояре из города,

Ноги торчат из короба. (Скорая смерть)

 

Кому вынется, тому сбудется,

Скоро сбудется — не минуется!

Катилось колечко по бархату,

Прикатилось колечко ко яхонту.

(Свадьба)

 

Кому вынется, тому сбудется,

Скоро сбудется — не минуется!

Ходит старушка посреди избы,

На ней сарафан весь истрескался,

Весь истрескался, изверескался.

(Бедность)

 

Кому вынется, тому сбудется,

Скоро сбудется — не минуется!

Стоят саночки у крылечика,

Сесть да уехать, домой не приехать.

(Свадьба)

Тексты для чтения

Л.Н. Толстой

Война и мир

(Отрывок из романа)

Пришли святки, и, кроме парадной обед­ни, кроме торжественных и скучных по­здравлений соседей и дворовых, кроме надетых на всех новых платьев, не было ничего особенного, ознаменовывающего святки, а в безветренном двадцатиградус­ном морозе, в ярком, ослепляющем солн­це днем и в звездном зимнем свете ночью чувствовалась потребность какого-нибудь ознаменования этого времени.

На третий день праздника, после обе­да, все домашние разошлись по своим комнатам. Было самое скучное время дня. Николай, ездивший утром к соседям, зас­нул в диванной. Старый граф отдыхал в своем кабинете. В гостиной за круглым столом сидела Соня, срисовывая узор. Графиня раскладывала карты. Настасья Ивановна, шут, с печальным лицом сидел у окна с двумя старушками. Наташа вош­ла в комнату, подошла к Соне, посмотре­ла, что она делает, потом подошла к ма­тери и молча остановилась.

– Что ты ходишь, как бесприютная? – сказала ей мать. – Что тебе надо?

– Его мне надо... сейчас, сию минуту мне его надо, – сказала Наташа, блестя глазами и не улыбаясь. Графиня подняла голову и пристально посмотрела на дочь.

– Не смотрите на меня, мама, не смотрите, я сейчас заплачу.

– Садись, посиди со мной, – сказала графиня.

– Мама, мне его надо. За что я так пропадаю, мама?.. – Голос ее оборвался, слезы брызнули из глаз, и она, чтобы скрыть их, быстро повернулась и вышла из комнаты. Она вышла в диванную, постояла, подумала и пошла в девичью. Там старая горничная ворчала на молодую девушку, запыхавшуюся, с холода прибежав­шую с дворни.

– Будет играть-то, – говорила старуха, – на все время есть.

– Пусти ее, Кондратьевна, – сказала Наташа. – Иди, Мавруша, иди.

И, отпустив Маврушу, Наташа через залу пошла в переднюю. Старик и два молодые лакея играли в карты. Они пре­рвали игру и встали при входе барышни. «Что бы мне с ними сделать?» – подума­ла Наташа.

– Да, Никита, сходи, пожалуйста... – «куда бы мне его послать?» – Да, сходи на дворню и принеси, пожалуйста, петуха; да, а ты, Миша, принеси овса.

– Немного овса прикажете? – весело и охотно сказал Миша.

– Иди, иди скорее, – подтвердил ста­рик.

– Федор, а ты мелу мне достань.

Проходя мимо буфета, она велела по­давать самовар, хотя это было вовсе не время.

Буфетчик Фока был самый сердитый человек из всего дома. Наташа над ним любила пробовать свою власть. Он не поверил ей и пошел спросить, правда ли?

– Уж эта барышня! – сказал Фока, притворно хмурясь на Наташу.

Никто в доме не рассылал столько людей и не давал им столько работы, как Наташа. Она не могла равнодушно видеть людей, чтобы не послать их куда-нибудь. Она как будто пробовала, не рассердится ли, не надуется ли на нее кто из них, но ничьих приказаний люди не любили так исполнять, как Наташиных. «Что бы мне сделать? Куда бы мне пойти?» – думала Наташа, медленно идя по коридору.

– Настасья Ивановна, что от меня родится? – спросила она шута, который в своей кацавейке шел навстречу ей.

– От тебя блохи, стрекозы, кузнецы, – отвечал шут.

– «Боже мой, боже мой, все одно и то же! Ах, куда бы мне деваться? Что бы мне с собой сделать?» И она быстро, застучав ногами, побежала по лестнице к Иогелю, который с женой жил в верхнем этаже.

У Иогеля сидели две гувернантки, на сто­ле стояли тарелки с изюмом, грецкими и миндальными орехами. Гувернантки раз­говаривали о том, где дешевле жить, в Москве или в Одессе. Наташа присела, послушала их разговор с серьезным, за­думчивым лицом и встала.

– Остров Мадагаскар, – проговори­ла она, – Ма-да-гас-кар, – повторила она отчетливо каждый слог и, не отвечая на вопросы m-me Schoss о том, что она говорит, вышла из комнаты.

Петя, брат ее, был тоже наверху: он с своим дядькой устраивал фейерверк, ко­торый намеревался пустить ночью.

– Петя! Петька! – закричала она ему. – Вези меня вниз.

Петя подбежал к ней и подставил спину. Она вскочила на него, обхватив его шею руками, и он, подпрыгивая, побежал с ней.

– Нет, не надо... остров Мадагаскар, – проговорила она и, соскочив с него, пошла вниз.

Как будто обойдя свое царство, испы­тав свою власть и убедившись, что все покорны, но что все-таки скучно, Ната­ша пошла в залу, взяла гитару, села в тем­ный угол за шкапчик и стала в басу пе­ребирать струны, выделывая фразу, кото­рую она запомнила из одной оперы, слышанной в Петербурге вместе с князем Андреем. Для посторонних слушателей у нее на гитаре выходило что-то, не имев­шее никакого смысла, но в ее воображе­нии из-за этих звуков воскресал целый ряд воспоминаний. Она сидела за шкапчиком, устремив глаза на полосу света, падавшую из буфетной двери, слушала себя и вспоминала. Она находилась в со­стоянии воспоминания.

Соня прошла в буфет с рюмкой через залу. Наташа взглянула на нее, на щель в буфетной двери, и ей показалось, что она вспоминает то, что из буфетной двери в щель падал свет и что Соня прошла с рюмкой. «Да и это было точь-в-точь так же», – подумала Наташа.

- Соня, что это? — крикнула Наташа, перебирая пальцами на толстой струне.

– Ах, ты тут! – вздрогнув, сказала Соня, подошла и прислушалась. – Не знаю. Буря? – сказала она робко, боясь ошибиться.

– «Ну, вот точно так же она вздрогнула, точно так же подошла и робко улыбну­лась тогда, когда это уж было, – подума­ла Наташа, – и точно так же... я подума­ла, что в ней чего-то недостает».

—–Нет, это хор из Водоноса, слы­шишь? – И Наташа допела мотив хора,
чтобы дать его понять Соне.

– Куда ходила? – спросила Наташа.

– Воду в рюмке переменить. Я сейчас дорисую узор.

– Ты всегда занята, а я вот не умею, – сказала Наташа. – А Николенька где?

– Спит, кажется.

– Соня, ты поди разбуди его, – сказала Наташа. – Скажи, что я его зову
петь. – Она посидела, подумала о том, что это значит, что все это было, и, не
разрешив этого вопроса и нисколько не сожалея о том, опять в воображении сво­ем перенеслась к тому времени, когда она была с ним вместе и он влюбленными глазами смотрел на нее.

– «Ах, поскорее бы он приехал. Я так боюсь, что этого не будет! А главное: я стареюсь, вот что! Уже не будет того, что теперь есть во мне. А может быть, он нынче приедет, сейчас приедет. Может быть, он приехал и сидит там в гостиной. Может быть, он вчера еще приехал и я забыла». Она встала, положила гитару и пошла в гостиную. Все домашние, учите­ля, гувернантки и гости сидели уж за чай­ным столом. Люди стояли вокруг стола, – а князя Андрея не было, и была все пре­жняя привычная жизнь.

– А, вот она, – сказал Илья Андреич, увидав вошедшую Наташу. – Ну, садись ко мне. – Но Наташа остановилась подле матери, оглядываясь кругом, как будто она искала чего-то.

– Мама! – проговорила она. – Дайте мне его, дайте, мама, скорее, скорее, – и опять она с трудом удержала рыдания.

Она присела к столу и послушала раз­говоры старших и Николая, который тоже пришел к столу. «Боже мой, боже мой, те же лица, те же разговоры, так же папа держит чашку и дует точно так же!» — думала Наташа, с ужасом чувствуя отвра­щение, подымавшееся в ней против всех домашних за то, что они были все те же. После чаю Николай, Соня и Наташа пошли в диванную, в свой любимый угол, в котором всегда начинались их самые задушевные разговоры.

X

– Бывает с тобой, – сказала Наташа брату, когда они уселись в диванной, – бывает с тобой, что тебе кажется, что ничего не будет – ничего; что все, что хорошее, то было? И не то что скучно, а грустно?

– Еще как! – сказал он. – У меня бывало, что все хорошо, все веселы, а мне придет в голову, что все это уж надоело и что умирать всем надо. Я раз в полку не пошел на гулянье, а там играла музыка... и так мне вдруг скучно стало...

– Ах, я это знаю. Знаю, знаю, – под­хватила Наташа. – Я еще маленькая
была, так со мной это было. Помнишь, раз меня за сливы наказали, и вы все
танцевали, а я сидела в классной и рыдала. Так рыдала, никогда не забуду. Мне и грустно было, и жалко было всех, и себя, и всех-всех жалко. И, главное, я не вино­вата была, – сказала Наташа, – ты помнишь?

– Помню, – сказал Николай. – Я пом­ню, что я к тебе пришел потом и мне хотелось тебя утешить, и, знаешь, совестно было. Ужасно мы смешные были. У меня тогда была игрушка-болванчик, и я его тебе отдать хотел. Ты помнишь?

– А помнишь ты, – сказала Наташа с задумчивой улыбкой, – как давно, давно, мы еще совсем маленькие были, дяденька нас позвал в кабинет, еще в старом доме, темно было – мы пришли, и вдруг там стоит...

– Арап, – докончил Николай с радостной улыбкой, – как же не помнить.
Я и теперь не знаю, что это был арап, или мы во сне видели, или нам рассказывали.

– Он серый был, помнишь, и белые зубы – стоит и смотрит на нас...

– Вы помните, Соня? – спросил Николай.

– Да, да, я тоже помню что-то, – робко отвечала Соня.

– Я ведь спрашивала про этого арапа у папа и у мама, – сказала Наташа.
Они говорят, что никакого арапа не было. А ведь вот ты помнишь!

– Как же, как теперь помню его зубы.

– Как это странно, точно во сне было. Я это люблю.

– А помнишь, как мы катали яйца в зале и вдруг – две старухи, и стали по ковру вертеться. Это было или нет? По­мнишь, как хорошо было...

– Да. А помнишь, как папенька в синей шубе на крыльце выстрелил из ружья? – Они перебирали, улыбаясь, с наслаждением воспоминания, не грустного старческого, а поэтического юношеского воспоминания, те впечатления из самого дальнего прошедшего, где сновидение сливается с действительностью, и тихо смеялись, радуясь чему-то.

Соня, как и всегда, отстала от них, хотя воспоминания их были общие.

Соня не помнила многого из того, что они вспоминали, а и то, что она помни­ла, не возбуждало в ней того поэтическо­го чувства, которое они испытывали. Она только наслаждалась их радостью, стара­ясь подделаться под нее.

Она приняла участие только в том, когда они вспоминали первый приезд Сони. Соня рассказала, как она боялась Николая, потому что у него на курточке были снурки и ей няня сказала, что ее в снурки зашьют.

– А я помню: мне сказали, что ты под капустою родилась, – сказала Наташа, и помню, что я тогда не смела не поверить, но знала, что это неправда, и так мне неловко было.

Во время этого разговора из задней двери диванной высунулась голова гор­ничной.

– Барышня, петуха принесли, – шепотом сказала девушка.

– Не надо, Поля, вели отнести, – сказала Наташа.

В середине разговоров, шедших в ди­ванной, Диммлер вошел в комнату и по­дошел к арфе, стоявшей в углу. Он снял сукно, и арфа издала фальшивый звук.

– Эдуард Карлыч, сыграйте, пожалуйста, мой любимый Nocturne мосье Фильда, – сказал голос старой графини из гостиной.

Диммлер взял аккорд и, обратясь к Наташе, Николаю и Соне, сказал:

– Молодежь как смирно сидит!

– Да мы философствуем, – сказала Наташа, на минуту оглянувшись, и продолжала разговор. Разговор шел теперь о сновидениях.

Диммлер начал играть. Наташа не­слышно, на цыпочках, подошла к столу, взяла свечу, вынесла ее и, вернувшись, тихо села на свое место. В комнате, осо­бенно на диване, на котором они сидели, было темно, но в большие окна падал на пол серебряный свет полного месяца.

– Знаешь, я думаю, – сказала Наташа шепотом, придвигаясь к Николаю и Соне, когда уже Диммлер кончил и все сидел, слабо перебирая струны, видимо, в нерешительности оставить или начать что-ни­будь новое, – что когда этак вспоминаешь, вспоминаешь, все вспоминаешь, до того довспоминаешься, что помнишь то, что было еще прежде, чем я была на свете.

– Это метампсикоза, – сказала Соня, которая всегда хорошо училась и все помнила. – Египтяне верили, что наши души были в животных и опять пойдут в животных.

– Нет, знаешь, я не верю этому, чтобы мы были в животных, – сказала На­таша тем же шепотом, хотя и музыка и кончилась, – а я знаю наверное, что мы были ангелами там где-то и здесь были, и от этого все помним...

– Можно мне присоединиться к вам? – сказал тихо подошедший Диммлер и подсел к ним.

– Ежели бы мы были ангелами, так за что же мы попали ниже? – сказал Нико­лай. – Нет, это не может быть!

– Не ниже, кто тебе сказал, что ниже? Почему я знаю, чем я была прежде, – с убеждением возразила Наташа. – Ведь душа бессмертна... стало быть, ежели я буду жить всегда, так я и прежде жила, целую вечность жила.

– Да, но трудно нам представить веч­ность, – сказал Диммлер, который подо­шел к молодым людям с кроткой презри­тельной улыбкой, но теперь говорил так же тихо и серьезно, как и они.

– Отчего же трудно представить веч­ность? – сказала Наташа. – Нынче будет, завтра будет, всегда будет, и вчера было, и третьего дня было...

– Наташа! теперь твой черед. Спой мне что-нибудь, – послышался голос графи­ни. – Что вы уселись, точно заговорщики.

– Мама! мне так не хочется, – сказа­ла Наташа, но вместе с тем встала.

Всем им, даже и немолодому Диммлеру, не хотелось прерывать разговор и ухо­дить из диванной, но Наташа встала, и Николай сел за клавикорд. Как всегда, став на средину залы и выбрав выгодней­шее место для резонанса, Наташа начала петь любимую пьесу своей матери.

Она сказала, что ей не хотелось петь, но она давно прежде и долго после не пела так, как она пела в этот вечер. Граф Илья Андреич из кабинета, где он бесе­довал с Митенькой, слышал ее пенье и, как ученик, торопящийся идти играть, доканчивая урок, путался в словах, отда­вая приказания управляющему, и, нако­нец, замолчал, и Митенька, тоже слушая, молча, с улыбкой, стоял перед графом. Николай не спускал глаз с сестры и вме­сте с нею переводил дыханье. Соня, слу­шая, думала о том, какая громадная раз­ница была между ей и ее другом и как невозможно было ей хоть насколько-нибудь быть столь обворожительной, как ее кузина. Старая графиня сидела с счастли­во-грустной улыбкой и слезами на глазах, изредка покачивая головой. Она думала и о Наташе, и о своей молодости, и о том, как что-то неестественное и страшное есть в этом предстоящем браке Наташи с князем Андреем.

Диммлер, подсев к графине и закрыв глаза, слушал.

– Нет, графиня, – сказал он, нако­нец, – это талант европейский, ей учиться нечего, этой мягкости, нежности, силы...

– Ах! как я боюсь за нее, как я боюсь, – сказала графиня, не помня, с кем
она говорит. Ее материнское чутье говорило ей, что чего-то слишком много в
Наташе и что от этого она не будет счас­тлива. Наташа не кончила еще петь, как в комнату вбежал восторженный четырнадцатилетний Петя с известием, что пришли ряженые.

Наташа вдруг остановилась.

– Дурак! – закричала она на брата, подбежала к стулу, упала на него и зарыдала так, что долго потом не могла оста­новиться. – Ничего, маменька, право, ничего, так: Петя испугал меня, – гово­рила она, стараясь улыбаться, но слезы все текли и всхлипывания сдавливали горло.

Наряженные дворовые: медведи, тур­ки, трактирщики, барыни, страшные и смешные, принеся с собою холод и весе­лье, сначала робко жались в передней; потом, прячась один за другого, вытеснились в залу; и сначала застенчиво, а по­том все веселее и дружнее начались пес­ни, пляски, хороводы и святочные игры. Графиня, узнав лица и посмеявшись на наряженных, ушла в гостиную. Граф Илья Андреич с сияющей улыбкой сидел в зале, одобряя играющих. Молодежь ис­чезла куда-то.

Через полчаса в зале между другими ряжеными появилась еще старая барыня в фижмах – это был Николай. Турчанка был Петя. Паяс – это был Диммлер, гу­сар – Наташа и черкес – Соня, с нари­сованными пробочными усами и бровями.

После снисходительного удивления, неузнавания и похвал со стороны ненаряженных, молодые люди нашли, что кос­тюмы так хороши, что надо было их по­казать еше кому-нибудь.

Николай, которому хотелось по отлич­ной дороге прокатить всех на своей трой­ке, предложил, взяв с собой из дворовых человек десять наряженных, ехать к дя­дюшке.

– Нет, ну что вы его, старика, расстроите! – сказала графиня. – Да и негде повернуться у него. Уж ехать, так к Мелюковым.

Мелюкова была вдова с детьми разно­образного возраста, также с гувернантка­ми и гувернерами, жившая в четырех вер­стах от Ростовых.

– Вот, ma chere, умно, – подхватил расшевелившийся старый граф. – Давай сейчас наряжусь и поеду с вами. Уж я Пашету расшевелю.

Но графиня не согласилась отпустить графа: у него все эти дни болела нога. Ре­шили, что Илье Андреевичу ехать нельзя, а что ежели Луиза Ивановна (m-me Schoss) поедет, то барышням можно ехать к Мелюковой. Соня, всегда робкая и застенчи­вая, настоятельнее всех стала упрашивать Луизу Ивановну не отказать им.

Наряд Сони был лучше всех. Ее усы и брови необыкновенно шли к ней. Все го­ворили ей, что она очень хороша, и она находилась в несвойственном ей ожив­ленно-энергическом настроении. Какой-то внутренний голос говорил ей, что нын­че или никогда решится ее судьба, и она в своем мужском платье казалась совсем другим человеком. Луиза Ивановна согла­силась, и через полчаса четыре тройки с колокольчиками и бубенчиками, визжа и свистя подрезами по морозному снегу, подъехали к крыльцу.

Наташа первая дала тон святочного веселья, и это веселье, отражаясь от одно­го к другому, все более и более усилива­лось и дошло до высшей степени в то время, когда все вышли на мороз и, пе­реговариваясь, перекликаясь, смеясь и крича, расселись в сани.

Две тройки были разгонные, третья тройка старого графа с орловским рыса­ком в корню; четвертая – собственная Николая, с его низеньким вороным кос­матым коренником. Николай в своем старушечьем наряде, на который он на­дел гусарский подпоясанный плащ, сто­ял в середине своих саней, подобрав вожжи.

Было так светло, что он видел отблес­кивающие на месячном свете бляхи и гла­за лошадей, испуганно оглядывавшихся на седоков, шумевших под темным наве­сом подъезда.

В сани Николая сели Наташа, Соня, m-me Schoss и две девушки. В сани ста­рого графа сели Диммлер с женой и Петя; в остальные расселись наряженные дво­ровые.

– Пошел вперед, Захар! – крикнул Николай кучеру отца, чтобы иметь случай перегнать его на дороге.

Тройка старого графа, в которую сел Диммлер и другие ряженые, визжа поло­зьями, как будто примерзая к снегу, и побрякивая густым колокольцом, трону­лась вперед. Пристяжные жались на ог­лобли и увязали, выворачивая как сахар крепкий и блестящий снег.

Николай тронулся за первой тройкой; сзади зашумели и завизжали остальные. Сначала ехали маленькой рысью по узкой дороге. Пока ехали мимо сада, тени от оголенных деревьев ложились часто попе­рек дороги и скрывали яркий свет луны, но как только выехали за ограду, алмазно-блестящая, с сизым отблеском снежная равнина, вся облитая месячным сиянием и неподвижная, открылась со всех сторон. Раз, раз толкнул ухаб в передних санях; точно так же толкнуло следующие сани и следующие, и, дерзко нарушая закован­ную тишину, одни за другими стали рас­тягиваться сани.

– След заячий, много следов! – про­звучал в морозном скованном воздухе го­лос Наташи.

– Как видно, Nicolas! – сказал голос Сони. Николай оглянулся на Соню и пригнулся, чтоб ближе рассмотреть ее лицо. Какое-то совсем новое, милое лицо, с черными бровями и усами, в лунном свете близко и далеко, выглядывало из соболей.

– «Это прежде была Соня», – подумал Николай. Он ближе вгляделся в нее и улыбнулся.

– Вы что, Nicolas?

– Ничего, – сказал он и повернулся опять к лошадям.

Выехав на торную большую дорогу, примасленную полозьями и всю иссечен­ную следами шипов, видными в свете месяца, лошади сами собой стали натя­гивать вожжи и прибавлять ходу. Левая пристяжная, загнув голову, прыжками подергивала свои постромки. Коренной раскачивался, поводя ушами, как будто спрашивая: «Начинать? Или рано еще?» Впереди, уже далеко отделившись и зве­ня удаляющимся густым колокольцом, ясно виднелась на белом снегу черная тройка Захара. Слышны были из его са­ней покрикиванье, и хохот, и голоса на­ряженных.

– Ну ли вы, разлюбезные! – крикнул Николай, с одной стороны поддергивая вожжу и отводя с кнутом руку. И только по усилившемуся как будто навстречу вет­ру и по подергиванью натягивающих и все прибавляющих скоку пристяжных заметно было, как шибко полетела тройка. Николай оглянулся назад. С криком и визгом, махая кнутами и заставляя скакать коренных, поспевали другие тройки. Коренной стойко поколыхивался под ду­гой, не думая сбивать и обещая еще и еще наддать, когда понадобится.

Николай догнал первую тройку. Они съехали с какой-то горы, въехали на ши­роко разъезженную дорогу по лугу около реки.

«Где это мы едем?» – подумал Нико­лай. – «По Косому лугу, должно быть. Но нет, это что-то новое, чего я никогда не видал. Это не Косой луг и не Дёмкина гора, а это бог знает что такое! Это что- то новое и волшебное. Ну, что бы там ни было!» – И он, крикнув на лошадей, стал объезжать первую тройку.

Захар сдержал лошадей и обернул свое уже обындевевшее до бровей лицо.

Николай пустил своих лошадей, Захар, вытянув вперед руки, чмокнул и пустил своих.

– Ну, держись, барин, – проговорил он. Еще быстрее рядом полетели тройки, и быстро переменялись ноги скачущих лошадей. Николай стал забирать вперед. Захар, не переменяя положения вытянутых рук, приподнял одну руку с вожжами.

– Врешь, барин, – прокричал он Ни­колаю. Николай в скок пустил всех лоша­дей и перегнал Захара. Лошади засыпали мелким, сухим снегом лица седоков, рядом с ними звучали частые переборы и путались быстро движущиеся ноги и тени перегоняемой тройки. Свист полозьев по снегу и женские взвизги слышались с раз­ных сторон.

Опять остановив лошадей, Николай оглянулся кругом себя. Кругом была все та же пропитанная насквозь лунным све­том волшебная равнина с рассыпанными по ней звездами.

«Захар кричит, чтобы я взял налево; а зачем налево? – думал Николай. – Раз­ве мы к Мелюковым едем, разве это Мелюковка? Мы бог знает где едем, и бог знает что с нами делается – и очень странно и хорошо то, что с нами делает­ся». – Он оглянулся в сани.

– Посмотри, у него и усы и ресни­цы – все белое, – сказал один из сидев­ших странных, хорошеньких и чужих лю­дей с тонкими усами и бровями.

«Этот, кажется, была Наташа, – поду­мал Николай, – а эта m-me Schoss; а мо­жет быть, и нет, а это черкес с усами – не знаю кто, но я люблю ее».

– Не холодно ли вам? – спросил он. Они не отвечали и засмеялись. Диммлер из задних саней что-то кричал, вероятно, смешное, но нельзя было расслышать, что он кричал.

– Да, да, – смеясь, отвечали голоса.

Однако вот какой-то волшебный лес с переливающимися черными тенями и блестками алмазов и с какой-то анфила­дой мраморных ступеней, и какие-то се­ребряные крыши волшебных зданий, и пронзительный визг каких-то зверей. «А ежели и в самом деле это Мелюковка, то еще страннее то, что мы ехали бог знает где и приехали в Мелюковку», – думал Николай.

Действительно, это была Мелюковка, и на подъезд выбежали девки и лакеи со свечами и радостными лицами.

– Кто такой? – спрашивали с подъез­да.

– Графские наряженные, по лошадям вижу, – отвечали голоса.

XI

Пелагея Даниловна Мелюкова, широ­кая, энергическая женщина, в очках и распашном капоте, сидела в гостиной, окруженная дочерьми, которым она ста­ралась не дать скучать. Они тихо лили воск и смотрели на тени выходивших фигур, когда зашумели в передней шаги и голоса приезжих.

Гусары, барыни, ведьмы, паясы, медве­ди, прокашливаясь и обтирая заиндевев­шие от мороза лица в передней, вошли в залу, где поспешно зажигали свечи. Паяс Диммлер с барыней Николаем открыли пляску. Окруженные кричавшими детьми, ряженые, закрывая лица и меняя голоса, раскланивались перед хозяйкой и расста­навливались по комнате.

– Ах, узнать нельзя! А Наташа-то! Посмотрите, на кого она похожа! Право, напоминает кого-то. Эдуард-то Карлыч как хорош! Я не узнала. Да как танцует! Ах, батюшки, и черкес какой-то; право, как идет Сонюшке. Это еще кто? Ну, утешили! Столы-то примите, Никита, Ваня. А мы так тихо сидели!

– Ха-ха-ха!.. Гусар-то, гусар-то! Точно мальчик, и ноги!.. Я видеть не могу... – слышались голоса.

Наташа, любимица молодых Мелюковых, с ними вместе исчезла в задние комнаты, куда была потребована пробка и разные халаты и мужские платья, которые в растворенную дверь принимали от лакея оголенные девичьи руки. Через десять минут вся молодежь семейства Мелюковых присоединилась к ряженым.

Пелагея Даниловна, распорядившись очисткой места для гостей и угощениями для господ и дворовых, не снимая очков, с сдерживаемой улыбкой, ходила между ряжеными, близко глядя им в лица и ни­кого не узнавая. Она не узнавала не толь­ко Ростовых и Диммлера, но и никак не могла узнать ни своих дочерей, ни тех мужниных халатов и мундиров, которые были на них.

—–А это чья такая? – говорила она, обращаясь к своей гувернантке и глядя в лицо своей дочери, представлявшей ка­занского татарина. – Кажется, из Ростовых кто-то. Ну, а вы, господин гусар, в каком полку служите? – спрашивала она Наташу. – Турке-то, турке пастилы по­дай, – говорила она обносившему буфетчику; – это их законом не запрещено.

Иногда, глядя на странные, но смеш­ные па, которые выделывали танцующие, решившие раз навсегда, что они наряжен­ные, что никто их не узнает, и потому не конфузившиеся, – Пелагея Даниловна закрывалась платком, и все тучное тело ее тряслось от неудержимого доброго старушечьего смеха.

– Сашинет-то моя, Сашинет-то! – говорила она.

После русских плясок и хороводов Пелагея Даниловна соединила всех дворо­вых и господ вместе, в один большой круг; принесли кольцо, веревочку и руб­лик, и устроились общие игры.

Через час все костюмы измялись и расстроились. Пробочные усы и брови раз­мазались по вспотевшим, разгоревшимся и веселым лицам. Пелагея Даниловна стала узнавать ряженых, восхищалась тем, как хорошо были сделаны костюмы, как шли они особенно к барышням, и благодарила всех за то, что так повеселили ее. Гостей позвали ужинать в гостиную, а в зале рас­порядились угощением дворовых.

– Нет, в бане гадать, вот это страш­но! – говорила за ужином старая девушка, жившая у Мелюковых.

– Отчего же? – спросила старшая дочь Мелюковых.

– Да не пойдете, тут надо храбрость...

– Я пойду, – сказала Соня.

– Расскажите, как это было с барышней? – сказала вторая Мелюкова.

– Да вот так-то, пошла одна барышня, – сказала старая девушка, – взяла
петуха, два прибора – как следует, села. Посидела, только слышит, вдруг едет... с колокольцами, с бубенцами, подъехали сани; слышит, идет. Входит совсем в образе человеческом, как есть офицер, пришел и сел с ней за прибор.

– А! А!.. – закричала Наташа, с ужасом выкатывая глаза.

– Да как же он, так и говорит?

– Да, как человек, все как должно быть, и стал, и стал уговаривать, а ей бы
надо занять его разговором до петухов; а она заробела; только заробела и закры­лась руками. Он ее и подхватил. Хорошо, что тут девушки прибежали...

– Ну, что пугать их! – сказала Пелагея Даниловна.

– Мамаша, ведь вы сами гадали... – сказала дочь.

– А как это в амбаре гадают? – спро­сила Соня.

– Да вот хоть бы теперь пойдут к амбару, да и слушают. Что услышите: заколачивает, стучит – дурно, а пересыпает хлеб – это к добру; а то бывает...

– Мама, расскажите, что с вами было в амбаре?

Пелагея Даниловна улыбнулась.

– Да что, я уж забыла... – сказала она. – Ведь вы никто не пойдете?

– Нет, я пойду; Пелагея Даниловна, пустите меня, я пойду, – сказала Соня.

– Ну, что ж, коли не боишься.

– Луиза Ивановна, можно мне? – спросила Соня.

Играли ли в колечко, в веревочку или рублик, разговаривали ли, как теперь, Николай не отходил от Сони и совсем новыми глазами смотрел на нее. Ему казалось, что он нынче только в первый раз, благодаря этим пробочным усам, вполне узнал ее. Соня действительно этот вечер была весела, оживлена и хороша, какой никогда еще не видал ее Николай.

– «Так вот она какая, а я-то дурак!» – думал он, глядя на ее блестящие глаза и счастливую, восторженную, из-под усов делающую ямочки на щеках, улыбку, ко­торой он не видал прежде.

– Я ничего не боюсь, – сказала Соня. – Можно сейчас? – Она встала. Соне расска­зали, где амбар, как ей молча стоять и слу­шать, и подали ей шубку. Она накинула ее себе на голову и взглянула на Николая.

– «Что за прелесть эта девочка!» – поду­мал он. – «И о чем я думал до сих пор!»

Соня вышла в коридор, чтобы идти в амбар. Николай поспешно пошел на па­радное крыльцо, говоря, что ему жарко. Действительно, в доме было душно от столпившегося народа.

На дворе был тот же неподвижный холод, тот же месяц, только было еще светлее. Свет был так силен и звезд на снеге было так много, что на небо не хо­телось смотреть, и настоящих звезд было незаметно. На небе было черно и скучно, на земле было весело.

«Дурак я, дурак! Чего ждал до сих пор?» – подумал Николай, и, сбежав на крыльцо, он обошел угол дома по той тропинке, которая вела к заднему крыль­цу. Он знал, что здесь пойдет Соня. На половине дороги стояли сложенные саже­нями дрова, на них был снег, от них па­дала тень; через них и сбоку их, перепле­таясь, падали тени старых голых лип на снег и дорожку. Дорожка вела к амбару. Рубленая стена амбара и крыша, покры­тая снегом, как высеченные из какого-то драгоценного камня, блестели в месячном свете. В саду треснуло дерево, и опять все совершенно затихло. Грудь, казалось, ды­шала не воздухом, а какой-то вечно мо­лодой силой и радостью.

С девичьего крыльца застучали ноги по ступенькам, скрыпнуло звонко на пос­ледней, на которую был нанесен снег, и голос старой девушки сказал:

– Прямо, прямо вот по дорожке, ба­рышня. Только не оглядываться!

– Я не боюсь, – отвечал голос Сони, и по дорожке, по направлению к Нико­лаю, завизжали, засвистели в тоненьких башмачках ножки Сони.

Соня шла, закутавшись в шубку. Она была уже в двух шагах, когда увидала его; она увидала его тоже не таким, каким она знала и какого всегда немножко боялась. Он был в женском платье со спутанными волосами и со счастливой и новой для Сони улыбкой. Соня быстро подбежала к нему.

«Совсем другая и все та же», – думал Николай, глядя на ее лицо, все освещен­ное лунным светом. Он продел руки под шубку, прикрывавшую ее голову, обнял, прижал к себе и поцеловал в губы, над которыми были усы и от которых пахло жженой пробкой. Соня в самую середину губ поцеловала его и, выпростав малень­кие руки, с обеих сторон взяла его за щеки.

– Соня!.. Nicolas!.. – только сказали они. Они подбежали к амбару и вернулись назад каждый со своего крыльца.

XII

Когда все поехали назад от Пелагеи Даниловны, Наташа, всегда все видевшая и замечавшая, устроила так размещение, что Луиза Ивановна и она сели в сани с Диммлером, а Соня села с Николаем и девушками.

Николай, уже не перегоняясь, ровно ехал в обратный путь и, все вглядываясь в этом странном лунном свете в Соню, отыскивал при этом все переменяющем свете из-под бровей и усов свою ту пре­жнюю и теперешнюю Соню, с которой он решил уже никогда не разлучаться. Он вглядывался, и, когда узнавал все ту же и другую и вспоминал, этот запах пробки, смешанный с чувством поцелуя, он пол­ной грудью вдыхал в себя морозный воз­дух, и, глядя на уходящую землю и блес­тящее небо, он чувствовал себя опять в волшебном царстве.

– Соня, тебе хорошо? – изредка спрашивал он.

– Да, – отвечала Соня. – А тебе?

На середине дороги Николай дал по­держать лошадей кучеру, на минутку под­бежал к саням Наташи и стал на отвод.

– Наташа, – сказал он ей шепотом по-французски, – знаешь, я решился насчет Сони.

– Ты ей сказал? – спросила Наташа, вся вдруг просияв от радости.

– Ах, какая ты странная с этими усами и бровями, Наташа! Ты рада?

– Я так рада, так рада! Я уж сердилась на тебя. Я тебе не говорила, но ты дурно с ней поступал. Это такое сердце, Nicolas, как я рада! Я бываю гадкая, но мне сове­стно быть одной счастливой, без Сони, – продолжала Наташа. – Теперь я так рада, ну, беги к ней.

– Нет, постой, ах, какая ты смеш­ная! – сказал Николай, все всматриваясь
в нее и в сестре тоже находя что-то новое, необыкновенное и обворожительно- нежное, чего он прежде не видал в ней. – Наташа, что-то волшебное. А?

– Да, – отвечала она, – ты прекрасно сделал.

«Если б я прежде видел ее такою, ка­кою она теперь, – думал Николай, – я бы давно спросил, что сделать, и сделал бы все, что бы она ни велела, и все бы было хорошо».

– Так ты рада, и я хорошо сделал?

– Ах, так хорошо! Я недавно с мама­шей поссорилась за это. Мама сказала, что она тебя ловит. Как это можно говорить! Я с мама чуть не побранилась. И никому никогда не позволю ничего дурного про нее сказать и подумать, потому что в ней одно хорошее.

– Так хорошо? – сказал Николай, еще раз высматривая выражение лица
сестры, чтобы узнать, правда ли это, и, скрипя сапогами, он соскочил с отвода и побежал к своим саням. Все тот же сча­стливый, улыбающийся черкес, с усика­ми и блестящими глазами, смотревший из-под собольего капора, сидел там, и этот черкес был Соня, и эта Соня была наверное его будущая, счастливая и лю­бящая жена.

Приехав домой и рассказав матери о том, как они провели время у Мелюковых, барышни ушли к себе. Раздевшись, но не стирая пробочных усов, они долго сидели, разговаривая о своем счастье. Они говорили о том, как они будут жить замужем, как их мужья будут дружны и как они будут счастливы. На Наташином столе стояли еще с вечера приготовлен­ные Дуняшей зеркала.

– Только когда все это будет? Я боюсь, что никогда... Это было бы слишком
хорошо! – сказала Наташа, вставая и подходя к зеркалам.

– Садись, Наташа, может быть, ты увидишь его, – сказала Соня. Наташа
зажгла свечи и села.

– Какого-то с усами вижу, – сказала Наташа, видевшая свое лицо.

– Не надо смеяться, барышня, – сказала Дуняша.

Наташа нашла с помощью Сони и гор­ничной положение зеркалу; лицо ее при­няло серьезное выражение, и она замол­кла. Долго она сидела, глядя на ряд ухо­дящих свечей в зеркалах, предполагая (соображаясь с слышанными рассказами) то, что она увидит гроб, то, что увидит его, князя Андрея, в этом последнем, сливающемся, смутном квадрате. Но как ни готова она была принять малейшее пятно за образ человека или гроба, она ничего не видала. Она часто стала мигать и отошла от зеркала.

– Отчего другие видят, а я ничего не вижу? – сказала она. – Ну садись ты, Соня; нынче непременно тебе надо, – сказала она. – Только за меня... Мне так страшно нынче!

Соня села за зеркало, устроила поло­жение и стала смотреть.

– Вот Софья Александровна непременно увидят, – шепотом сказала Дуня­ша, – а вы все смеетесь.

Соня слышала эти слова, и слышала, как Наташа шепотом сказала:

– И я знаю, что она увидит; она и прошлого года видела.

Минуты три все молчали. «Непремен­но!» – прошептала Наташа и не докончи­ла... Вдруг Соня отстранила то зеркало, ко­торое она держала, и закрыла глаза рукой.

– Ах, Наташа! – сказала она.

– Видела? Видела? Что видела? – крикнула Наташа.

– Вот я говорила, – сказала Дуняша, поддерживая зеркало.

Соня ничего не видала, она только что хотела замигать глазами и встать, когда услыхала голос Наташи, сказавшей «не­пременно»... Ей не хотелось обмануть ни Дуняшу, ни Наташу, и тяжело было си­деть. Она сама не знала, как и вследствие чего у нее вырвался крик, когда она зак­рыла глаза рукой.

– Его видела? – спросила Наташа, хватая ее за руку.

– Да. Постой... я... видела его, – не­вольно сказала Соня, еще не зная, кого
разумела Наташа под словом его: его – Николая или его – Андрея.

«Но отчего же мне не сказать, что я ви­дела? Ведь видят же другие! И кто же мо­жет уличить меня в том, что я видела или не видала?» – мелькнуло в голове Сони.

– Да, я его видела, – сказала она.

– Как же? Как же? Стоит или лежит?

– Нет, я видела... То ничего не было, вдруг вижу, что он лежит.

– Андрей лежит? Он болен? – испуганно остановившимися глазами глядя на подругу, спрашивала Наташа.

– Нет, напротив, напротив – веселое лицо, и он обернулся ко мне, – и в ту минуту, как она говорила, ей самой казалось, что она видела то, что говорила.

– Ну а потом, Соня?

– Тут я не рассмотрела, что-то синее и красное...

– Соня! когда он вернется? Когда я увижу его! Боже мой! как я боюсь за него и за себя, и за все мне страшно... – за­говорила Наташа и не отвечая ни слова на утешения Сони, легла в постель и долго после того, как потушили свечу, с от­ крытыми глазами, неподвижно лежала на постели и смотрела на морозный лунный свет сквозь замерзшие окна.

В.А.Жуковский

Светлана

Раз в крещенский вечерок
Девушки гадали:
За ворота башмачок,
Сняв с ноги, бросали;
Снег пололи; под окном
Слушали; кормили
Счетным курицу зерном;
Ярый воск топили;
В чашу с чистою водой
Клали перстень золотой,
Серьги изумрудны;
Расстилали белый плат
И над чашей пели в лад
Песенки подблюдны.

Тускло светится луна
В сумраке тумана -
Молчалива и грустна
Милая Светлана.
"Что, подруженька, с тобой?
Вымолви словечко;
Слушай песни круговой;
Вынь себе колечко.
Пой, красавица: "Кузнец,
Скуй мне злат и нов венец,
Скуй кольцо златое;
Мне венчаться тем венцом,
Обручаться тем кольцом
При святом налое".

"Как могу, подружки, петь?
Милый друг далєко;
Мне судьбина умереть
В грусти одинокой.
Год промчался - вести нет;
Он ко мне не пишет;
Ах! а им лишь красен свет,
Им лишь сердце дышит.
Иль не вспомнишь обо мне?
Где, в какой ты стороне?
Где твоя обитель?
Я молюсь и слезы лью!
Утоли печаль мою,
Ангел-утешитель".

Вот в светлице стол накрыт
Белой пеленою;
И на том столе стоит
Зеркало с свечою;
Два прибора на столе.
"Загадай, Светлана;
В чистом зеркала стекле
В полночь, без обмана
Ты узнаешь жребий свой:
Стукнет в двери милый твой
Легкою рукою;
Упадет с дверей запор;
Сядет он за свой прибор
Ужинать с тобою".

Вот красавица одна;
К зеркалу садится;
С тайной робостью она
В зеркало глядится;
Темно в зеркале; кругом
Мертвое молчанье;
Свечка трепетным огнем
Чуть лиет сиянье...
Робость в ней волнует грудь,
Страшно ей назад взглянуть,
Страх туманит очи...
С треском пыхнул огонек,
Крикнул жалобно сверчок,
Вестник полуночи.

Подпершися локотком,
Чуть Светлана дышит...
Вот... легохонько замком
Кто-то стукнул, слышит;
Робко в зеркало глядит:
За ее плечами
Кто-то, чудилось, блестит
Яркими глазами...
Занялся от страха дух...
Вдруг в ее влетает слух
Тихий, легкий шепот:
"Я с тобой, моя краса;
Укротились небеса;
Твой услышан ропот!"

Оглянулась... милый к ней
Простирает руки.
"Радость, свет моих очей,
Нет для нас разлуки.
Едем! Поп уж в церкви ждет
С дьяконом, дьячками;
Хор венчальну песнь поет;
Храм блестит свечами".
Был в ответ умильный взор;
Идут на широкий двор,
В ворота тесовы;
У ворот их санки ждут;
С нетерпеньем кони рвут
Повода шелковы.

Сели... кони с места враз;
Пышут дым ноздрями;
От копыт их поднялась
Вьюга над санями.
Скачут... пусто все вокруг,
Степь в очах Светланы:
На луне туманный круг;
Чуть блестят поляны.
Сердце вещее дрожит;
Робко дева говорит:
"Что ты смолкнул, милый?"
Ни полслова ей в ответ:
Он глядит на лунный свет,
Бледен и унылый.

Кони мчатся по буграм;
Топчут снег глубокий...
Вот в сторонке божий храм
Виден одинокий;
Двери вихорь отворил;
Тьма людей во храме;
Яркий свет паникадил
Тускнет в фимиаме;
На средине черный гроб;
И гласит протяжно поп:
"Буди взят могилой!"
Пуще девица дрожит,
Кони мимо; друг молчит,
Бледен и унылый.

Вдруг метелица кругом;
Снег валит клоками;
Черный вран, свистя крылом,
Вьется над санями;
Ворон каркает: п е ч а л ь!
Кони торопливы
Чутко смотрят в черну даль,
Подымая гривы;
Брезжит в поле огонек;
Виден мирный уголок,
Хижинка под снегом.
Кони борзые быстрей,
Снег взрывая, прямо к ней
Мчатся дружным бегом.

Вот примчалися... и вмиг
Из очей пропали:
Кони, сани и жених
Будто не бывали.
Одинокая, впотьмах,
Брошена от друга,
В страшных девица местах;
Вкруг метель и вьюга.
Возвратиться - следу нет...
Виден ей в избушке свет:
Вот перекрестилась;
В дверь с молитвою стучит...
Дверь шатнулася... скрыпит...
Тихо растворилась.

Что ж? В избушке гроб; накрыт
Белою запоной;
Спасов лик в ногах стоит;
Свечка пред иконой...
Ах! Светлана, что с тобой?
В чью зашла обитель?
Страшен хижины пустой
Безответный житель.
Входит с трепетом, в слезах;
Пред иконой пала в прах,
Спасу помолилась;
И с крестом своим в руке
Под святыми в уголке
Робко притаилась.

Все утихло... вьюги нет...
Слабо свечка тлится,
То прольет дрожащий свет,
То опять затмится...
Все в глубоком, мертвом сне,
Страшное молчанье...
Чу, Светлана!.. в тишине
Легкое журчанье...
Вот глядит: к ней в уголок
Белоснежный голубок
С светлыми глазами,
Тихо вея, прилетел,
К ней на перси тихо сел,
Обнял их крылами.

Смолкло все опять кругом...
Вот Светлане мнится,
Что под белым полотном
Мертвец шевелится...
Сорвался покров; мертвец
(Лик мрачнее ночи)
Виден весь - на лбу венец,
Затворены очи.
Вдруг... в устах сомкнутых стон;
Силится раздвинуть он
Руки охладелы...
Что же девица?.. Дрожит...
Гибель близко... но не спит
Голубочек белый.

Встрепенулся, развернул
Легкие он крылы;
К мертвецу на грудь вспорхнул..
Всей лишенный силы,
Простонав, заскрежетал
Страшно он зубами
И на деву засверкал
Грозными очами...
Снова бледность на устах;
В закатившихся глазах
Смерть изобразилась...
Глядь, Светлана... о творец!
Милый друг ее – мертвец!
Ах! ...и пробудилась.

Где ж?.. У зеркала, одна
Посреди светлицы;
В тонкий занавес окна
Светит луч денницы;
Шумным бьет крылом петух,
День встречая пеньем;
Все блестит... Светланин дух
Смутен сновиденьем.
"Ах! ужасный, грозный сон!
Не добро вещает он –
Горькую судьбину;
Тайный мрак грядущих дней,
Что сулишь душе моей,
Радость иль кручину?"

Села (тяжко ноет грудь)
Под окном Светлана;
Из окна широкий путь
Виден сквозь тумана;
Снег на солнышке блестит,
Пар алеет тонкий...
Чу!.. в дали пустой гремит
Колокольчик звонкий;
На дороге снежный прах;
Мчат, как будто на крылах,
Санки кони рьяны;
Ближе; вот уж у ворот;
Статный гость к крыльцу идет..
Кто?.. Жених Светланы.

Что же твой, Светлана, сон,
Прорицатель муки?
Друг с тобой; все тот же он
В опыте разлуки;
Та ж любовь в его очах,
Те ж приятны взоры;
Те ж на сладостных устах
Милы разговоры.
Отворяйся ж, божий храм;
Вы летите к небесам,
Верные обеты;
Соберитесь, стар и млад;
Сдвинув звонки чаши, в лад
Пойте: многи леты!
________________

Улыбнись, моя краса,
На мою балладу;
В ней большие чудеса,
Очень мало складу.
Взором счастливый твоим,
Не хочу и славы;
Слава – нас учили – дым;
Свет – судья лукавый.
Вот баллады толк моей:
"Лучший друг нам в жизни сей
Вера в провиденье.
Благ зиждителя закон:
Здесь несчастье – лживый сон;
Счастье – пробужденье".
О! не знай сих страшных снов
Ты, моя Светлана...
Будь, создатель, ей покров!
Ни печали рана,
Ни минутной грусти тень
К ней да не коснется;
В ней душа как ясный день;
Ах! да пронесется
Мимо – бедствия рука;
Как приятный ручейка
Блеск на лоне луга,
Будь вся жизнь ее светла,
Будь веселость, как была,
Дней ее подруга.

НОВЫЙ ГОД

Тексты для чтения

Указ Петра Великого

Всего чуть более двухсот лет россияне пользовались такой системой счета лет: последний раз осенний Новый год был отпразднован 1 сентября 1698г. и прове­ден весело и в пиршестве, устроенном с царскою пышностью воеводой Шейным, собравшим невероятное множество бояр, гражданских и военных чиновников. К ним подходил сам царь, оделял их ябло­ками, называя каждого из них братом. Каждый заздравный кубок сопровождался выстрелом из 25 орудий. Царь Петр, явив­шись в Успенский собор в сопровождении своего малолетнего сына Алексея и супру­ги царицы Евдокии, одетый уже на немец­кий лад, как и прочие присутствовавшие, за исключением вдовствующей царицы Прасковьи Федоровны, сам поздравлял народ с Новым годом. Гвардия стояла на­вытяжку в синих мундирах с красными обшлагами и в высоких ботфортах.

Но уже на исходе первой трети 7208 г. от сотворения мира россиянам вновь из­менили календарь и вновь перенесли празднование начала Нового года. 19 де­кабря по юлианскому календарю Петр под­писал именной указ «О писании впредь Генваря с 1 числа 1700 года во всех бума­гах лета от Рождества Христова, а не от Сотворения мира».

Что подвигло Петра на столь радикаль­ную реформу?

Оправдывал он свои начинания тем, что «не только во многих Европейских и Христианских странах, но и в народах славянских, которые с восточною нашей церковью во всем согласны, как валахи, молдавы, сербы, далматы и самые его, Великого Государя подданные черкасы (то есть малороссы) и все греки, от которых наша вера православная принята, соглас­но лета свои исчисляют от Рождества Христова в восьмой день спустя, то есть генваря 1 числа, а не от создания мира, за многую рознь счисления в тех летах».

Однако служители церкви в своем большинстве остались недовольны этим «погублением лет Божиих». Поэтому из­вестному сподвижнику Петра, архиепис­копу Новгорода и Великих Лук Феофану Прокоповичу пришлось втолковывать «пономарям и апостатям» суть реформы. «Что приличнее и честнее есть? – вопро­шал он, – праздновати ли новолетие на память даней и податей, от Константина наложенных, или тогда, когда празднуем пришествие в мире Сына Божия, Им же мы от долгов вечных и от уз нерешимых свободимся?»

Проведение в жизнь этой реформы началось с того, что запрещено было праздновать каким бы то ни было обра­зом 1 сентября. А 15 декабря 1699 г. ба­рабанный бой призвал народ на Красную площадь. Здесь устроен был высокий по­мост, на котором царский дьяк громко читал указ о том, что Великий Государь Петр Алексеевич повелел «впредь лета счисляти в приказах и во всех делах и крепостях писать с 1 генваря от Рожде­ства Христова». В знак того доброго на­чинания и нового столетнего века, «после благодарения Богу и молебного пения в церкви» поведено было: «по большим проезжим улицам, и знатным людям и у домов нарочитых (именитых) духовного и мирского чина, перед воротами учинить некоторое украшение от древ и ветвей сосновых еловых и можжевеловых. А лю­дям скудным (то есть бедным) хотя по древу или ветви над воротами или над хороминами своими поставить. И чтоб то поспело будущего генваря к 1-му числу 1700 сего года. А стоять тому украшению генваря по 7-е число того же года. Да генваря ж в 1-й день, в знак веселия, друг друга поздравляти с Новым годом и сто­летним веком, и учинить сие, когда на Большой Красной площади огненные по­техи начнутся, и стрельба будет, и по знатным домам боярским и окольничьим, и думным знатным людям, палатного, воинского и купеческого чина знамени­тым людям каждому на своем дворе из небольших пушечек, у кого есть, или из мелкого ружья учинить трижды стрельбу и выпустить несколько ракет, сколько у кого случится. А по улицам большим, где пристойно, генваря с 1-го числа по 7-е число по ночам огни зажигать из дров, или из хвороста, или из соломы. А где мелкие дворы, собравшись по пяти или шести дворов, тако же огонь класть, или, кто хочет, на столбиках по одной или по две или по три смоляные и худые бочки, наполняя соломою или хворостом, зажи­гать, а перед бургомистрскою ратушею стрельбе и таким украшениям по их ус­мотрению быть же». Сам царь первый пу­стил ракету, которая, огненной змейкой извиваясь в воздухе, возвестила народу наступление Нового года, а вслед за нею, согласно царскому указу, началась потеха и по всей Белокаменной....

Указом предписывалось изменение эры и новолетия: с 1 января 7208 г. от сотворе­ния мира полагалось впредь «во всех при­казах, в пометах, записках, в грамотах и во всех Наших Великого Государя указах о всяких делах и в приказных и на площадях во всяких крепостях и в городах Воеводам в списках и в пометах и в сметных и по­метных списках и во всяких приказных и мирских делах лета писать и числить годы Генваря с 1 числа 7208 года и считать сего от Рождества Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа 1700 году, а год спустя Ген­варя с 1 числа с предбудущаго 7209 году писать от Рождества Христова с 1 числа 1701 году и в предбудущих чинить по тому ж, а с того нового года Генваря месяца и иные месяцы и числа писать сряду до Ген­варя непременно и в прочие лета, счисляя лета от Рождества Христова по тому ж».

Реформа была обусловлена объектив­ными обстоятельствами. В указе говори­лось: «А то указали Мы Великий Государь учинить, для того, что во многих Христи­анских окрестных народах, которые право­славную Христианскую Восточную веру держат с нами согласно, лета пишут чис­лом от Рождества Христова». Впрочем, чтобы нововведение было принято без особых осложнений, указ заканчивался благоразумной оговоркой: «А буде кто похочет писать и от сотворения мира: и им писать оба те лета – от сотворения мира и от Рождества Христова сряду свободно».

Юлианский календарь сам по себе был Петром I на Руси сохранен, как было ска­зано, до следующей оказии. Царь не стал посягать на овеянное древностью и нео­споримым авторитетом наследие велико­го Цезаря. А это означало, что сохрани­лось и запаздывание календарных дат – в то время – на 10 дней. 19 декабря 7208 г. от сотворения мира, когда был из­дан указ, в Европе соответствовало 29 декабря 1699 г. от Рождества Христова по григорианскому календарю. Русская Пра­вославная церковь в богослужебном оби­ходе наряду с юлианским календарем со­хранила и ставшее к тому времени тради­ционным сентябрьское начало года.

Кроме Русской Православной еще три Православные церкви – Грузинская, Иеру­салимская и Сербская – остались верны юлианскому календарю, в то время как другие перешли на новый стиль. Боль­шинство московских протестантов, счита­ющих себя укорененными в русской куль­туре, празднуют Рождество Христово од­новременно с Русской Православной церковью. Но среди них есть и такие де­номинации, которые отмечают Рождество дважды: 25 декабря и 7 января.

Первый настоящий новый год в Москве

На следующее утро после оглашения в Москве на Красной площади указа Петра I о реформе календаря, то есть 20 декабря 7208 г. от сотворения мира был издан еще один царский указ — «О праздновании Нового года». В указе говорилось: «И ныне от Рождества Христова доходит 1699 год, а будущаго Генваря с 1 числа настанет но­вый 1700 год купно и новый столетный век: и для добраго и полезнаго дела, ука­зал Великий Государь впредь лета счислять в Приказах и во всех делах и крепостях писать с нынешняго Генваря с 1 числа от Рождества Христова 1700 года».

В документе с безусловной очевидностью просматривается весьма примечательная и для нашего времени хронологическая по­грешность: в нем утверждается, будто 1 ян­варя 1700г. является не только началом но­вого года, но и началом нового века. Эта ошибка хорошо знакома и нам: многие из нас были уверены, что новый век и новое тысячелетие наступят 1 января 2000г,.хотя до этой даты тогда оставался еще целый год.

Итак, новый век наступил 1 января 1701г. Но это не помешало нашим пред­кам широко и весело отпраздновать на­ступление нового века и введение евро­пейского календаря на год раньше. Да к тому же новогодний праздник опять встречали дважды: сначала 1 сентября, как было заведено исстари, а потом 31 декабря, как приказал царь-реформатор.

Известный биограф Петра I, И.И. Голи­ков так поясняет причины, по которым царь повелел торжественно отпраздновать наступление Нового года: «Ведая умоначертание народа своего, относившего вся­кую перемену обрядов на счет [колебания] веры, каковою казалась им и сия [празд­нование Нового года по-новому], то что­бы на то время занять народные мысли каким другим предметом, рассудил пре­мудрый Государь, установленный им Но­вый – 1700 год начать с великим торже­ством и представить очам народа такие зрелища, каких он не видывал и которые бы сильны были отвлечь его от всяких других, развратных, толкований».

И вот утром 1 января Москва огласи­лась торжественным колокольным звоном всех московских церквей. По улицам шло войско со знаменами, барабанным боем и музыкой. По окончании молебствия, при возглашении многолетия, вместе с коло­кольным звоном раздался гром пушечных и ружейных выстрелов. Император «с приятною лаской» принимал поздравле­ния и потом угостил всех знатных особ, с женами и дочерьми, пышным обедом с музыкой и пением, а для народа пред дворцом и у трех триумфальных ворот были расставлены «различные яствы и чаны с вином и пивом». Вечером все ули­цы и дома были освещены, а дома знат­ных особ украшены разными огнями и картинами. Пред дворцом был сожжен фейерверк со множеством потешных ог­ней и громом пушечных выстрелов. За­кончилось это новое торжество вечерним столом во дворце и балом, и потом целым рядом пиршеств и балов, которые до 7 января устраивали у себя знатные осо­бы и на которых обязательно должны были присутствовать «жены и девицы господские».

Но едва завершились празднества и народ пришел в себя после новогоднего шума, как в Москве поднялся ропот по поводу перемены летосчисления. Весьма многие – не только из простого наро­да, но и из тогдашней московской зна­ти – удивлялись: «Как мог Государь пе­ременить солнечное течение?» Веруя, что Бог сотворил свет в сентябре, мно­гие остались при своих старых привыч­ках.

История Деда Мороза

Откуда в России появился этот дедушка с белой бородой, который издавна поздрав­ляет детей и взрослых с Новым годом и прозывается Дедом Морозом? История его появления скрыта, как принято гово­рить, за пеленой лет. Приоткроем ее.

Появился Дед Мороз давным-давно. Но поначалу это был просто символ, дух холода. В те времена люди не ждали от предка нынешнего Деда Мороза подар­ков, а дарили их ему сами! Более двух тысяч лет назад жители Севера в зимние ночи торжественно бросали за порог сво­их жилищ лепешки и мясо, чтобы задоб­рить Мороза, чтобы его дух не злился, не насылал лютый холод, не мешал охоте.

По другой версии Деда Мороза первы­ми придумали гунны: был у них такой бог Йерлу, который в самый первый день года приходил на землю. К его приходу в до­мах полагалось ставить елки, поскольку у гуннов ель издревле считалась священным деревом. Получается, что эта традиция еще более древняя.

Так ли это? Сейчас невозможно отве­тить однозначно на этот вопрос. Но не вызывает сомнения то, что в давние вре­мена славяне, как и многие другие наро­ды, верили: от бед и несчастий людей оберегают духи предков.

Давайте сделаем здесь небольшое от­ступление от основного повествования, чтобы уточнить, что в нашем языке из­древле означало слово «дед» (а заодно и «баба», «бабка»). Так вот: означали эти слова — домовой, то есть, дух предка, ох­раняющий дом от чужих, враждебных ду­хов. Дедками, дзядами (это по-белорусски, а по-чешски dedek, по-украински дядько и т. д.) славяне называли домашних божков, изображавших этих домовых. Слова эти очень-очень древние и свидетельствуют о большой, возможно, даже определяющей роли культа умерших предков в мировоз­зрении славян-язычников. Добрым духам предков посвящали первые и последние плоды при сборе урожая. Отсюда назва­ния, например, снопов: в русском языке – баба, бабка, в украинском – дід, дідух. Для них готовили ритуальную пищу. Отсюда, кстати, и названия некоторых наших блюд. Люди верили, что духи предков мо­гут воплотиться и в живых существ — ба­бочка (а по-польски babka, по-словенски babucka) и даже в тучи и облака: русское слово баба имело еще одно значение — мифическая облачная жена, приносящая живую воду, то есть дождь. По-чешски baby, а по-польски dziady — тучи.

Не правда ли, интересно? А вот еще кое-что из истории языка: все знают, что лопух или репейник называют дедком. И вот почему. Существовал обычай ста­вить символ доброго духа — сноп этого колючего растения у ворот или дверей избы, хлева, чтобы отогнать чужих, враж­дебных духов, нечистую силу, — не слу­чайно репейник называется также черто­полохом, чертогоном.

Ну вот, теперь понятно, что верования в деда — очень давняя традиция. А са­мый древний прообраз Деда Мороза, как считает большинство исследователей сла­вянской культуры и мифологии, это дед — защитник и символический глава рода, покойный предок, основной функ­цией которого являлась охрана потом­ков от бед и их воспитание. Славяне считали, что Мороз — один из общих предков всех семей, поэтому именно для этого предка имелась общая обрядность, несколько отличающаяся от ритуального почитания остальных предков. Почести Деду Морозу воздавали не только в дни зимнего солнцестояния, но и весной, чтобы он хранил посевы и не портил их. С приходом на Русь христианства этот день прозвали Пасхой усопших, так как отмечался он вскоре после церковной Пасхи. Предков звали обедать и выстав­ляли пищу за окно или под стол. Боль­шие деды, к которым относился и Дед Мороз, входили через дверь, а меньшие влетали через окно, поэтому во время та­кой ритуальной трапезы окна и двери раскрывались настежь. Во время этих кормлений Деда Мороза можно было попросить о чем-либо. Считалось, что получив пищу и внимание со стороны живых, великий предок становился бла­годушен и помогал своим потомкам.

А чтобы он стал еще добрее, наши предки всячески старались умилостивить его. Для этого устраивались всякие риту­альные действа. Зимой это были колядки. Колядующие одевались как можно страш­нее: шубы наизнанку, маски, изображаю­щие духов. Духи стучались в окна и люди выносили им подарки, угощения.

Смысл как раз и заключался в том, что участвовавшие в этом обрядовом действе изображали духов предков, кото­рые получали награду за неустанную за­боту о живущих. Среди колядующих обычно присутствовал один персонаж, одетый грознее всех. Как правило, ему запрещалось говорить. Он-то и называл­ся дедом.

Постепенно наш дед превратился в пер­сонаж славянского фольклора. На протя­жении многих поколений восточные сла­вяне создавали и хранили своеобразную «устную летопись»: прозаические преда­ния, эпические сказания, обрядовые пес­ни, легенды и сказки о прошлом родной земли. В легендах древних славян суще­ствовали и другие персонажи — Зимник, Мороз Васильевич, или Дед, который пра­вил зимой. Они, как и Мороз, представля­лись в виде старика небольшого роста с белыми волосами и длинной седой боро­дой, с непокрытой головой, в теплой бе­лой одежде и с железной булавой в руках.

Где они пройдут — там жди жестокой сту­жи. Хотя на привычного нам современно­го Деда Мороза больше похож персонаж старинных сказок — Морозко (он же в более поздних версиях — Мороз Ивано­вич, Мороз Красный нос). Этот персони­фицированный Дух Зимы — строгий, иногда сварливый, но всегда справедли­вый, — очень симпатичен нам. Все знают, что хорошим людям он благоволит и ода­ривает их, а плохих может и заморозить своим волшебным посохом. Называли су­рового властителя Зимы и Дедом Треску­ном, и Морозом Ёлкичом... В общем, у этого персонажа было много имен. Неког­да, уже в более близкие к нам времена, называли дарителя и Дедушкой Николаем, и Старым Рупрехтом. Понятно, что здесь не обошлось без западных влияний. По поводу Старого Рупрехта стоит заметить, что этот персонаж пришел к нам на корот­кое время из немецких рождественских сказок во времена Петра. Прототипом же Дедушки Николая, или Санта Клауса, стал святой Николай Мирликийский, реальный человек, живший в третьем веке нашей эры в Византии. В России он больше из­вестен как Николай Угодник и Николай Чу­дотворец. Почему Святой Николай? Мо­жет быть, сыграла роль дата поминовения этого святого — 19 декабря — перед са­мым Рождеством. Ведь и в России в ста­рые времена Рождество справляли еще до Нового года. По преданию, это был очень добрый человек. Рассказывают, что однаж­ды он спас трех дочерей бедствующего се­мейства, подбросив в окно их дома узел­ки с золотом. После смерти Николая объявили святым. В XI в. церковь, где он был захоронен, ограбили итальянские пираты. Они похитили останки святого и увезли к себе на родину. Прихожане церкви свято­го Николая были возмущены. Разразился международный скандал. История эта на­делала так много шуму, что Николай стал объектом почитания и поклонения христи­ан из разных стран мира. В Средние века твердо установился обычай в Николин день — 19 декабря, дарить детям подарки, ведь так поступал сам святой. После вве­дения нового календаря святой стал при­ходить к детям на Рождество, а потом и в Новый год.

С приходом в Россию христианства не все языческие обычаи были забыты. И те­перь уже на Рождество хозяин отворял дверь или окно и приглашал Мороза от­ведать кутьи, чтобы умилостивить его, и тогда хозяин зимы не побьет весной замо­розком посевы.

Ну а святой Николай как даритель рож­дественских подарков стал известен в Рос­сии приблизительно два века назад. Одна­ко постепенно свое место у елки прочно занял наш Дед Мороз. При этом он из не очень-то покладистого персонажа, кото­рым родители порой пугали детей, превра­тился в доброго волшебника, властителя зимнего леса, создающего нам праздник. И поныне все, и детишки, и взрослые, знают, что живет Дед Мороз в лесу, дружит с лесными зверями и птицами, получает от нас почту, с удовольствием читает ее и спешит исполнить желания хороших и послушных детей и их родителей.

Интересно, что аналога этому имени нет ни в одной другой стране мира, да и внешний вид нашего родного Деда Моро­за отличается от западного Санта Клауса.

О ёлке

Вернемся к древнему преданию о Миро­вом дереве. Отклики этого верования сохранялись у многих народов и вопло­щались в культах деревьев: например, скандинавы почитали ясень, кельты и славяне – дуб, германцы – ель. Культ ели у европейцев восходит, как мы уже говорили, к временам гуннов и связан с великим переселением народов. Истоки этой традиции, возможно, следует искать и среди коренных народов Сибири и Азии, которые поклонялись ели еще 3 – 4 тысячи лет назад.

В глубокой древности люди одухот­воряли природу, верили, что за каждым предметом, явлением стоит сверхъесте­ственное существо – дух. Такие духи обитали в растениях, деревьях. Очень об­разно и эмоционально пишет об этом известный российский исследователь фольклора А.Н. Афанасьев: «Следуя вну­шениям метафорического языка и тесно связанных с ним первобытных воззрений на мать-природу, древний человек почти не знал неодушевленных предметов; всюду находил он и разум, и чувство, и волю. В шуме лесов, в шелесте листьев ему слышались те загадочные разгово­ры, которые ведут между собою деревья; в треске сломленной ветки, в скрипе расколотого дерева он узнавал болезнен­ные стоны, в увядании — иссушающее горе...» А поскольку с увяданием приро­ды осенью и особенно зимой духи лес­ных деревьев – лесовики, лешие, фав­ны – должны куда-то переселиться, то они и переселялись на время в темные тучи, да в вечнозеленые ели. Вот их-то и нужно было умилостивить, задобрить, чтобы не слишком лютовали, не насыла­ли метели и морозы, позволяли успешно поохотиться в лесу. Считалось, что осо­бенно расходилась всякая нечисть в са­мые длинные ночи, во время зимнего солнцестояния. Тогда-то и надо было приносить наиболее щедрые дары вечно­зеленым елям, украшать их, совершать около них обряды и произносить закли­нания. А ведь именно эти дни стали много позже предрождественскими.

Будет нелишним привести здесь и об­щепринятое у многих народов описание лешего, чтобы можно было представить, кого издревле изображали колядующие, идя от дома к дому с веселыми припев­ками-колядками. Итак, вот его портрет: на голове рога, ноги козлиные, голова и вся нижняя половина тела мохнатые и в космах, борода тоже козлиная — клином, на руках длинные когти... Таковы, кроме наших леших, и древнегреческие сатиры, и древнеримские фавны и сильваны, и немецкие лесные демоны...

«В лесу родилась ёлочка»

(история песни)

Разговор о новогодней елке нельзя себе представить без любимой всеми с детства песенки «В лесу родилась елочка». Звучит она всегда задорно, весело и молодо. А ведь ей уже больше ста лет. Написана была она в 1903 г., сначала как стихотво­рение, молодой 25-летней Раисой Кудашевой. Стихотворение было опубликовано в журнале «Малютка» и вошло в состав сборника, предназначенного для деклама­ции детьми младшего возраста на рожде­ственских утренниках. Ну а сама Раиса Кудашева вошла в историю русской лите­ратуры как автор этого единственного сти­хотворения.

Что касается музыки, то ее история тоже необычна. Раиса Кудашева даже не была знакома с человеком, который два года спустя после публикации новогод­них стихов сочинил к ним мелодию. Ле­онид Карлович Бекман был кандидатом естественных наук, биологом и агроно­мом. С музыкой его связывало только одно – его женой была всемирно извест­ная пианистка, профессор Московской консерватории Елена Александровна Бекман-Щербина. Бекман даже не мог сам записать ноты придуманного им мо­тива, который он напел своей маленькой дочке Верочке. Записала незатейливую мелодию его жена. Супруги Бекман для своей дочери написали еще несколько песенок. И поскольку те пользовались большой популярностью у их знакомых, то Бекманы, устав переписывать их от руки, издали сборник «Верочкины пе­сенки». Сборник выдержал четыре изда­ния. И самой востребованной оказалась та самая «Елочка».

О дальнейшей судьбе песенки и ее автора ходят легенды. Вот история, ре­альная или вымышленная, о том, как в 30-е гг. XX в. Кудашева вступала в Союз писателей СССР. Рассказывают, что однажды в кабинет Алексея Максимовича Горького постучалась пожилая женщина. Она сообщила, что хотела бы вступить в Союз писателей. Когда Горький поинте­ресовался, что же она написала, женщи­на ответила, что является автором не­больших детских книжек. Глава писа­тельской организации ответил, что в ее составе могут находиться лишь серьез­ные авторы, написавшие романы и по­вести. «Нет, так нет», – ответила на это женщина и пошла к выходу. А потом обернулась, и спросила: «Может, вы слышали хоть это мое стихотворение?» и прочла Горькому знаменитые строки:

В лесу родилась елочка,

В лесу она росла.

Зимой и летом стройная,

Зеленая была...

Первоначально текст «Елочки» немного отличался от известного сейчас варианта. В дореволюционном издании вместо при­вычных для нас слов «спи, елочка, бай-бай» было «спи, елка, баю-бай». А в остальном она без всяких изменений прожила вместе с нами, нашими родителями, бабушками и прабабушками уже более ста лет.

Пусть у этой незатейливой и очень доброй песенки будет счастливое и безмя­тежное будущее!

О названиях месяцев

Наши предки, восточные славяне, точ­но так же, как и многие другие народы, отмечали приход Нового года, исходя из своих взаимоотношений с окружающей природой. Вот что пишет по этому пово­ду русский историк и литературовед, ис­следователь фольклора А.Н.Афанасьев в книге «Поэтические воззрения славян на природу»: «Деление года у древних славян определялось теми естественными, для всех наглядными знамениями, какие да­ются самою природою. Год распадался на две половины: летнюю и зимнюю и начи­нался с первого весеннего месяца – мар­та, так как именно с этой поры природа пробуждается от мертвенного сна к жиз­ни, и светлые боги приступают к созида­нию своего благодатного царства».

Древнейшие памятники русской пись­менности показывают, что славянские на­звания месяцев тесно связаны с явления­ми природы. При этом одни и те же месяцы в зависимости от климата тех мест, в которых обитали различные племена, получали разные названия. Так, январь назывался где сечень (время рубки леса), где просинец (после зимней облачности появлялось синее небо), где студень (так как становилось студено, холодно). Фев­раль – сечень, снежень, или лютый (лютые морозы). Март – березозол (здесь су­ществует несколько толкований: начина­ет цвести береза; брали сок из берез; жгли березу на уголь), сухий (самый бед­ный осадками в древней Киевской Руси, в некоторых местах уже высыхала зем­ля), соковик (напоминание о соке бере­зы). Апрель – цветень (цветение садов), березень (начало цветения березы), дубен, квитень. Май – травень (зеленеет трава), летень, цветень. Июнь – червень (красне­ют вишни), изок (стрекочут кузнечики – «изоки»), млеченъ. Июль – липец, или липенъ (цветение липы), червень (в более се­верных областях, где природные явления запаздывают), серпень (от слова «серп», указывающего на время жатвы). Август – серпень, жнивень, зарев (от глагола «заре­веть» – рев оленей, либо от слова «заре­во» – холодные зори, а возможно, от «пазорей» – полярных сияний). Сен­тябрь – вересень (цветение вереска), руень (от славянского корня слова, означающе­го дерево, дающего желтую краску). Ок­тябрь – листопад, паздерник, или костричник (паздеры – кострики конопли, на­звание для юга России). Ноябрь – грудень (от слова «груда» – мерзлая колея на до­роге), листопад (на юге России). Де­кабрь – студень, грудень, просинец.

Многие древние названия месяцев позже перешли в славянские языки и до сих пор прекрасно себя чувствуют в бело­русском, украинском, польском.

Нельзя не согласиться, что наши древние, исконные названия месяцев звучат намного более поэтично, трогают за душу, пробуждают в нас глубинные пласты генетической па­мяти, соединяют разорванное время...