Тексты для фонетического конкурса по английскому языку

Dandelion Wine

RAY DOUGLAS BRADBURY

“Air, air . . . who will buy this air . . . Air like water and air like ice . . .buy it once and you’ll buy it twice . . .here’s the April air . . .here’s an autumn breeze . . .here’s papaya wind from the Antilles . . . Air, air, sweet pickled air . . .fair . . .rare . . .from everywhere . . .bottled and capped and scented with thyme, all that you want of air for a dime!”

At the end of this the wagon was at the curb. And someone stood in the yard, treading his shadow, carrying two beetle-green bottles which glittered like cats’ eyes. Mr. Jonas looked at the cot there and called the boy’s name once, twice, three times, softly. Mr. Jonas swayed in indecision, looked at the bottles he carried, made his decision, and moved forward stealthily to sit on the grass and look at this boy crushed down by the great weight of summer.

“Doug,” he said, “you just lie quiet. You don’t have to say anything or open your eyes. You don’t even have to pretend to listen. But inside there, I know you hear me, and it’s old Jonas, your friend. Your friend,” he repeated and nodded.

He reached up and picked an apple off the tree, turned it round, took a bite, chewed, and continued.

“Some people turn sad awfully young,” he said. “No special reason, it seems, but they seem almost to be born that way. They bruise easier, tire faster, cry quicker, remember longer and, as I say, get sadder younger than anyone else in the world. I know, for I’m one of them.”

He took another bite of the apple and chewed it.

“Well, now, where are we?” he asked.

“A hot night, not a breath stirring, in August,” he answered himself. “Killing hot. And a long summer it’s been and too much happening, eh? Too much. And it’s getting on toward one o’clock and no sign of a wind or rain. And in a moment now I’m going to get up and go. But when I go, and remember this clearly, I will leave these two bottles here upon your bed. And when I’ve gone I want you to wait a little while and then slowly open your eyes and sit up and reach over and drink the contents of these bottles. Not with your mouth, no. Drink with your nose. Tilt the bottles, uncork them, and let what is in them go right down into your head. Read the labels first, of course. But here, let me read them for you.”

He lifted one bottle into the light.

“‘GREEN DUSK FOR DREAMING BRAND PURE NORTHERN AIR,’ he read. ‘derived from the atmosphere of the white Arctic in the spring of 1900, and mixed with the wind from the upper Hudson Valley in the month of April, 1910, and containing particles of dust seen shining in the sunset of one day in the meadows around Grinnell, Iowa, when a cool air rose to be captured from a lake and a little creek and a natural spring.’

“Now the small print,” he said. He squinted. “‘Also containing molecules of vapor from menthol, lime, papaya, and watermelon and all other water-smelling, cool-savored fruits and trees like camphor and herbs like wintergreen and the breath of a rising wind from the Des Plaines River itself. Guaranteed most refreshing and cool. To be taken on summer nights when the heat passes ninety.’”

He picked up the other bottle.

“This one the same, save I’ve collected a wind from the Aran Isles and one from off Dublin Bay with salt on it and a strip of flannel fog from the coast of Iceland.”

He put the two bottles on the bed.

“One last direction.” He stood by the cot and leaned over and spoke quietly. “When you’re drinking these, remember: It was bottled by a friend. The S. J. Jonas Bottling Company, Green Town, Illinois—August, 1928. A vintage year, boy . . .a vintage year.”

ВИНО ИЗ ОДУВАНЧИКОВ

Брэдбери Рэй Дуглас

— Воздух, воздух… А вот кому воздуха?.. Прохладный, отрадный, как ручей течет, холодит, как лед… Купишь разок — запросишь в другой… Есть и весенний, есть и осенний, из дальних краев, с Антильских островов… ясный и синий, пахнет дыней… Воздух, воздух, свежий, соленый… чистый, душистый… в бутылке с колпачком, надушен чебрецом^[10]… Всякому на долю, и всласть и вволю, сколько хочешь вдохнешь — и всего-то на грош!

   Потом фургон оказался у обочины тротуара. И вот во дворе стоит человек, под ногами у него черная тень, в руках зеленоватым огнем поблескивают две бутылки, будто кошачьи глаза во тьме. Мистер Джонас поглядел на раскладушку и тихонько позвал Дугласа по имени — раз, другой, третий. Помедлил в раздумье, поглядел на свои бутылки, решился и неслышно подкрался к яблоне; тут он уселся на траву и внимательно посмотрел на мальчика, сраженного непомерной тяжестью лета.

   — Дуг, — сказал старьевщик, — ты знай себе лежи спокойно. Ничего не надо говорить, и глаза открывать не надо. И не старайся показать, что ты меня слышишь. Я все равно знаю, что слышишь: это старик Джонас, твой друг. Твой друг, — повторил он и кивнул.
   Потом потянулся к ветке, сорвал яблоко, повертел его в руке, откусил кусок, прожевал и снова заговорил.

   — Некоторые люди слишком рано начинают печалиться, — сказал он. — Кажется, и причины никакой нет, да они, видно, от роду такие. Уж очень все к сердцу принимают, и устают быстро, и слезы у них близко, и всякую беду помнят долго, вот и начинают печалиться с самых малых лет. Я-то знаю, я и сам такой.

   Он откусил еще кусок яблока, пожевал.

   — О чем бишь я? — задумчиво спросил он.

   — Жаркая августовская ночь, ни ветерка, — ответил он себе. — Жара убийственная. Лето тянется и тянется, нет ему конца, и столько всего приключилось, верно? Чересчур много всего. И время к часу ночи, а ни ветерком, ни дождиком и не пахнет. И сейчас я встану и уйду. Но когда я уйду — запомни хорошенько, — у тебя на кровати останутся вот эти две бутылки. Вот я уйду, а ты еще немножко подожди, а потом не спеша открой глаза, сядь, возьми эти бутылки и все из них выпей. Только не ртом, нет, пить нужно носом. Вытащи пробку, наклони бутылку и втяни в себя поглубже все, что там есть, чтоб прошло прямо в голову. Но сперва, понятно, прочти, что на бутылке написано. Хотя постой, я сам тебе прочту.

   Он поднял бутылку к свету.

   «ЗЕЛЕНЫЕ СУМЕРКИ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ВИДЕТЬ ВО СНЕ ЧИСТЕЙШИЙ СЕВЕРНЫЙ ВОЗДУХ, — прочитал он. — Взяты из атмосферы снежной Арктики весной тысяча девятисотого года и смешаны с ветром, дувшим в долине верхнего Гудзона в апреле тысяча девятьсот десятого; содержат частицы пыли, которая сияла однажды на закате солнца в лугах вокруг Гринелла, штат Айова, когда от озера, от ручейка и родника поднялась прохлада, тоже заключенная в этой бутылке».

   — Теперь прочтем то, что написано помельче, — сказал он и прищурился. — «Содержит также молекулы испарений ментола, лимона, плодов дынного дерева, арбуза и всех других, пахнущих водой, прохладных на вкус фруктов и деревьев, камфары, вечнозеленых кустарников и трав, и дыханье ветра, который веет от самой Миссисипи. Необычайно освежает и прохлаждает. Принимать в летние ночи, когда температура воздуха превышает девяносто градусов».

   Мистер Джонас поднял к свету вторую бутылку.
   — В этой то же самое, только я еще собрал сюда ветер с Аранских островов, и соленый ветер с Дублинского залива, и полоску густого тумана с побережья Исландии.

   Он поставил обе бутылки на кровать.

   — И последнее предписание. — Он наклонился над мальчиком и договорил совсем тихо: — Когда ты будешь это пить, помни: все это собрано для тебя другом. Разливка и закупорка Компании Джонас, Грин-Таун, штат Илйинойс, август тысяча девятьсот двадцать восьмого года. Хорошего тебе года, мальчик. Урожайного тебе года.

Richard Bach

JONATHAN LIVINGSTON SEAGULL

It happened that morning, then, just after sunrise, that Ionathan Livingston Seagull fired directly through the center of Breakfast Flock, ticking off two hundred twelve miles per hour, eyes closed, in a great roaring shriek of wind and feathers. The Gull of Fortune smiled upon him this once, and no one was killed.

By the time he had pulled his beak straight up into the sky he was still scorching along at a hundred and sixty miles per hour. When he had slowed to twenty and stretched his wings again at last, the boat was a crumb on the sea, four thousand feet below.

His thought was triumph. Terminal velocity! A seagull at two hundred fourteen miles per hour! It was a breakthrough, the greatest single moment in the history of the Flock, and in that moment a new age opened for Jonathan Gull. Flying out to his lonely practice area, folding his wings for a dive from eight thousand feet, he set himself at once to discover how to turn.

A single wingtip feather, he found, moved a fraction of an inch, gives a smooth sweeping curve at tremendous speed. Before he learned this, however, he found that moving more than one feather at that speed will spin you like a ritIe ball... and Jonathan had flown the first aerobatics of any seagull on earth.

He spared no time that day for talk with other gulls, but flew on past sunset. He discovered the loop, the slow roll, the point roll, the inverted spin, the gull bunt, the pinwheel.

When Jonathan Seagull joined the Flock on the beach, it was full night. He was dizzy and terribly tired. Yet in delight he flew a loop to landing, with a snap roll just before touchdown. When they hear of it, he thought, of the Breakthrough, they’ll be wild with joy. How much more there is now to living! Instead of our drab slogging forth and back to the fishing boats, there’s a reason to life! We can lift ourselves out of ignorance, we can find ourselves as creatures of excellence and intelligence and skill. We can be free! We can learn to fly! The years ahead hummed and glowed with promise.

The gulls were flocked into the Council Gathering when he landed, and apparently had been so flocked for some time. They were, in fact, waiting. “Jonathan Livingston Seagull! Stand to Center!” The Elder’s words sounded in a voice of highest ceremony. Stand to Center meant only great shame or great honor. Stand to Center for Honor was the way the gulls’ foremost leaders were marked. Of course, he thought, the Breakfast Flock this morning; they saw the Breakthrough! But I want no honors. I have no wish to be leader. I want only to share what I’ve found, to show those horizons out ahead for us all. He stepped forward.

“Jonathan Livingston Seagull,” said the Elder, “Stand to Center for Shame in the sight of your fellow gulls!”

It felt like being hit with a board. His knees went weak, his feathers sagged, there was roaring in his ears. Centered for shame? Impossible! The Breakthrough! They can’t understand! They’re wrong, they’re wrong!

“...for his reckless irresponsibility” the solemn voice intoned, “violating the dignity and tradition of the Gull Family...”

To be centered for shame meant that he would be cast out of gull society, banished to a solitary life on the Far Cliffs.

“...one day Jonathan Livingston Seagull, you shall learn that irresponsibility does not pay. Life is the unknown and the unknowable, except that we are put into this world to eat, to stay alive as long as we possibly can.”

A seagull never speaks back to the Council Flock, but it was Jonathan’s voice raised. “Irresponsibility? My brothers!” he cried. “Who is more responsible than a gull who finds and follows a meaning, a higher purpose for life? For a thousand years we have scrabbled after fish heads, but now we have a reason to live—to learn, to discover, to be free! Give me one chance, let me show you what I’ve found...”

The Flock might as well have been stone.

“The Brotherhood is broken,” the gulls intoned together, and with one accord they solemnly closed their ears and turned their backs upon him. Jonathan Seagull spent the rest of his days alone, but he flew way out beyond the Far Cliffs. His one sorrow was not solituile, it was that other gulls refused to believe the glory of flight that awaited them; they refused to open their eyes and see.

Ричард Бах

Чайка по имени Джонатан Ливингстон

Случилось так, что в то утро, сразу после восхода солнца, чайка по имени Джонатан Ливингстон с ревом пронесся прямо сквозь самую середину Стаи имени Завтрака на скорости двести двенадцать миль в час с плотно зажмуренными глазами. В тот раз Чайка Удачи ему улыбнулась, и все остались живы.

 К тому времени, когда он поднял клюв к зениту, скорость была еще сто шестьдесят миль в час. Когда же он снизил ее до двадцати и наконец расправил крылья, баркас снова казался щепкой, и до него было четыре тысячи футов.

 Его захлестнула радость. Предельная скорость! Чайка достигла скорости двести четырнадцать миль в час! Это была победа, величайший момент в истории Стаи, и в ту секунду для Джонатана начался новый отсчет времени. Отправившись в свой уединенный район тренировок, он набрал восемь тысяч футов и немедленно нырнул вниз, чтобы научиться поворачивать в пикирующем полете.

 Он открыл для себя, что для плавного поворота на этой бешенной скорости достаточно на долю дюйма сместить одно-единственное перо с кончика крыла. Однако, прежде чем он это узнал, выяснилось, что, если сместить несколько перьев, то тебя начинает вертеть волчком... Так Джонатан стал первой чайкой на Земле, выполнившей фигуры высшего пилотажа.
 В тот день он ни секунды не истратил на разговоры с другими чайками, а тренировался до самой темноты. Он открыл для себя мертвую петлю, замедленную бочку, многовитковую бочку, перевернутый штопор, обратный иммельман и вираж.

Когда Джонатан вернулся на берег в стаю, была уже глубокая ночь. Он ужасно устал, но от радости не мог удержаться и при посадке сделал мертвую петлю с двойным переворотом прямо перед касанием земли. Когда они только услышат о Победе, думал он, они сами с ума от радости сойдут! Ведь сейчас жить станет намного интересней! Раньше была такая скука - таскаться за баркасами. А теперь жизнь обрела смысл! Мы можем подняться из невежества, мы можем почувствовать себя созданиями совершенства, разума и умения. Мы можем стать свободными. Мы можем научиться летать!

 Будущее манило неведомыми обещаниями.

 Когда он приземлился, все чайки собрались на Совет и, по всей видимости, стояли так уже давно. Они ждали.

 - Чайка по имени Джонатан Ливингстон! Встань в центр!

 Голос Старейшины был очень торжественен. В центр ставили только тех, кто заслужил величайший позор, или величайшую славу. В Центр Славы ставили будущих предводителей стаи. Конечно, подумал он, сегодня утром все видели Победу! Но мне славы вовсе и не надо. Я не желаю быть предводителем. Я просто хочу поделиться тем, что я узнал, показать горизонты, открывшиеся для каждого из нас. Он шагнул вперед.
 - Чайка Джонатан Ливингстон, - повторил Старейшина.- Встань в Центр Позора, так чтобы тебя увидели товарищи по стае.
 Его словно поленом по голове ударили. Колени задрожали, перья обвисли, зашумело в голове. В Центр Позора? Не может быть! А Победа! Они просто не понимают! Они ошиблись, ошиблись!

 -... за его вопиющую безответственность,- тянул нараспев торжественный голос,- подрывающую честь и традиции Семьи Чаек...

Приказ встать в Центр Позора означал, что он будет изгнан из общества, отправлен в пожизненную ссылку на Дальние Утесы.

 - ... когда-нибудь, чайка Джонатан Ливингстон, ты узнаешь, что безответственность ничего хорошего не приносит. Жизнь непонятна и недоступна нашему пониманию. Известно лишь то, что нас выпустили в этот мир, чтобы мы ели и старались прожить как можно дольше.

 На Совете Стаи провинившаяся чайка должна молчать, но Джонатан молчать не хотел.

 - Безответственность? Братья мои! - вскричал он.- Кто же берет на себя большую ответственность, чем чайка, нашедшая высший смысл жизни и следующая ему? Тысячи лет мы знали лишь борьбу за рыбьи головы, но теперь у нас появился смысл жизни - учиться новому, делать открытия, стать свободными! Дайте мне один только шанс показать вам то, чему я научился...
 Казалось, Стая была высечена из камня.

 - Закон Братства нарушен,- запели чайки разом, дружно заткнули уши и повернулись к нему спиной.

 Чайка Джонатан доживал свой век в уединении, но мир его вовсе не ограничился Дальними Утесами. Его печалило не одиночество, а то, что другие чайки не захотели поверить в красоту полета, которая готова была им открыться. Прозреть они не пожелали.

THE PICTURE OF DORIAN GRAY

by Oscar Wilde

"Dorian, Dorian," she cried, "before I knew you, acting was the

one reality of my life. It was only in the theatre that I lived. I

thought that it was all true. I was Rosalind one night, and Portia the other. The joy of Beatrice was my joy, and the sorrows of Cordelia

were mine also. I believed in everything. The common people who

acted with me seemed to me to be godlike. The painted scenes were my world. I knew nothing but shadows, and I thought them real. You came- oh, my beautiful love!- and you freed my soul from prison. You taught me what reality really is. To-night, for the first time in my life, I saw through the hollowness, the sham, the silliness of the empty pageant in which I had always played. To-night, for the first time, I became conscious that the Romeo was hideous, and old, and painted, and that the moonlight in the orchard was false, that the scenery was vulgar, and that the words I had to speak were unreal,were not my words, were not what I wanted to say. You had brought me something higher, something of which all art is but a reflection. You had made me understand what love really is. My love! my love!

Prince Charming! Prince of life! I have grown sick of shadows. You are more to me than all art can ever be. What have I to do with the puppets of a play? When I came on to-night, I could not understand how it was that everything had gone from me. I thought that I was going to be wonderful. I found that I could do nothing. Suddenly it dawned on my soul what it all meant. The knowledge was exquisite to me. I heard them hissing, and I smiled. What could they know of love such as ours? Take me away, Dorian- take me away with you, where we can be quite alone. I hate the stage. I might mimic a passion that I do not feel, but I cannot mimic one that burns me like fire. Oh, Dorian, Dorian, you understand now what it signifies? Even if I could do it, it would be profanation for me to play at being in love. You have made me see that."

Портрет Дориана Грея

Оскар Уайлд

— Дориан, Дориан! — воскликнула она. — Пока я вас не знала, я жила только на сцене. Мне казалось, что это — моя настоящая жизнь. Один вечер я была Розалиндой, другой —Порцией. Радость Беатриче была моей радостью, и страдания Корделии — моими страданиями. Я верила всему. Те жалкие актеры, что играли со мной, казались мне божественными, размалеванные кулисы составляли мой мир. Я жила среди призраков и считала их живыми людьми. Но ты пришел, любимый, и освободил мою душу из плена. Ты показал мне настоящую жизнь. И сегодня у меня словно открылись глаза. Я увидела всю мишурность, фальшь и нелепость той бутафории, которая меня окружает на сцене. Сегодня вечером я впервые увидела, что Ромео стар, безобразен, накрашен, что лунный свет в саду не настоящий и сад этот — не сад, а убогие декорации. И слова, которые я произносила, были не настоящие, не мои слова, не то, что мне хотелось бы говорить. Благодаря тебе я узнала то, что выше искусства. Я узнала любовь настоящую. Искусство — только ее бледное отражение. О радость моя, мой Прекрасный Принц! Мне надоело жить среди теней. Ты мне дороже, чем все искусство мира. Что мне эти марионетки, которые окружают меня на сцене? Когда я сегодня пришла в театр, я просто удивилась: все сразу стало мне таким чужим! Думала, что буду играть чудесно, — а оказалось, что ничего у меня не выходит. И вдруг я душой поняла, отчего это так, и мне стало радостно. Я слышала в зале шиканье — и только улыбалась. Что они знают о такой любви, как наша? Возьми меня отсюда, Дориан, уведи меня туда, где мы будем совсем одни. Я теперь ненавижу театр. Я могла изображать на сцене любовь, которой не знала, но не могу делать это теперь, когда любовь сжигает меня, как огонь. Ах, Дориан, Дориан, ты меня понимаешь? Ведь мне сейчас играть влюбленную — это профанация! Благодаря тебе я теперь это знаю.